— И возможно, — закончил я с сомнением, —Констанция Реттиген.

— Реттиген! — взревел Крамли. — Да вы знаете,о ком говорите? Эта Реттиген ест на завтрак тигриные яйца! Да она наизнанкувывернет двух акул из трех! Из Хиросимы вышла бы, не размазав тушь на ресницахи даже серьги не потеряв. А что до Энни Оукли, так она тоже в жертвы негодится. Она продырявит любого, кто…, нет уж, если она что и сотворит, так скореесоберет все свои ружья, сбросит их с пирса в море и сама прыгнет следом. Вотэто на нее больше похоже. А уж Формтень! И не смешите! Этот вообще неподозревает, что есть какой-то реальный мир с такими, как мы, нормальнымидураками. Его похоронят в его «Вурлитцере» самое раннее в девяносто девятомгоду. Ну, чем еще порадуете?

Я с трудом перевел дыхание и решил напоследок рассказатьКрамли хотя бы о загадочном исчезновении Кэла-парикмахера.

— Загадочное? Черта с два! — усмехнулсяКрамли. — Где вы были? Да этот проклятый живодер просто свалил. Набил своюколымагу всяким барахлом из парикмахерской и дал деру на восток. Не на запад,заметьте, где конец страны, а на восток. Почти вся полиция смотрела, как онразвернулся на сто восемьдесят градусов перед участком, и не арестовали еготолько потому, что он орал песню: «Осенние листья, о Боже, в Озарке падаютлистья».

Я глубоко, с дрожью облегчения вздохнул, радуясь, что Кэлжив. И не стал рассказывать об исчезнувшей голове Скотта Джоплина, из-за чегоКэл, наверно, и покинул навсегда наш город. А Крамли продолжал:

— Ну что, исчерпали свой список свеженьких догадокнасчет будущих жертв?

— Как сказать… — вяло отозвался я.

— Прыгните в океан, потом прыгните к своей машинке — и,как учит Дзэн[94], это гарантирует вам целую страницу и покойна душе! Вот что детектив советует гению, прислушайтесь. Пиво в холодильнике,так что пи-пи позже в унитазе. Оставьте ваш список дома. Пока, Шалый кот!

— До скорого, Шеф-щен, — попрощался я.

Сорок дюжин выстрелов, прогремевших прошлой ночью, не давалимне покоя. Их эхо то и дело звучало у меня в ушах.

И к тому же меня притягивал грохот с пирса, который громили,пожирали, раздирали на части. Так, наверно, притягивает некоторых шум битвы.

«Стрельба — пирс», — стучало у меня в голове, пока янырял в океане, а потом, как тот благоразумный кот, каким мне рекомендовалстать шеф Крамли, нырнул за машинку.

«Интересно, — думал я, — сколько же человекуложила прошлой ночью Энни Оукли? А может, всего одного?»

«И вот еще что интересно, — размышлял я, складывая всвою Говорящую Коробку шесть свежих готовых страниц бессмертного, гениальногоромана, — какие новые запойно-мрачные книги развел, как поганки, А. Л.Чужак на полках своей катакомбной библиотеки?!»

«Отпетые парни рекомендуют трупный яд».

«Нэнси Дрю и Парнишка Weltschmerz»[95].

«Веселые проделки владельцев похоронных бюро вАтлантик-Сити».

«Не ходи туда, не смей, — думал я. — Нет,надо, — возражал я самому себе. -только не вздумай смеяться, когдастанешь читать новые названия, а то Чужак выскочит и призовет тебя к ответу».

«Стрельба, — думал я, — пирс гибнет, а тут ещеэтот А. Л. Чужак — подголосок Фрейда». И вдруг впереди меня на пирсе показалсяна своем велосипеде:

Хищник.

Или, как я его иногда называю, Эрвин Роммель[96],командующий немецким корпусом в Африке. А иногда я именую его просто:

Калигула[97]. Убийца.

На самом же деле его зовут Джон Уилкс Хопвуд.

Помню, как несколько лет назад я прочитал убийственнуюрецензию на его выступление в маленьком голливудском театре:

«Джон Уилкс Хопвуд, всегдашний злодей утренних спектаклей,подтвердил свою репутацию в новой роли. Он вошел в раж, неистовствовал,бесновался, рвал страсть в клочья и обрушивал ее прямо на головы ни в чем неповинных дам — членов клуба. Простодушные зрительницы внимали ему, раскрыврты».

Я часто видел, как он проносился на своем ярко-оранжевом«ралее» по дороге вдоль океана из Венеции в Океанский парк и в Санта-Монику. Нанем всегда был хороший свежеотутюженный английский костюм, а на белоснежныхкудрях красовалась ирландская кепка, затеняющая лицо — лицо генерала ЭрвинаРоммеля или, если угодно, физиономию кровожадного ястреба Конрада Вейдта вмомент, когда он собирается задушить то ли Джоан Кроуфорд[98],то ли Грир Гарсон[99]. Его щеки покрывал шикарный загар, ониблестели, как отполированный мускатный орех, и я часто задумывался, гдекончается этот роскошный загар? Не на уровне ли шеи, ведь я ни разу не виделего на пляже раздетым. Он вечно сновал на своем велосипеде по городкам,расположенным на берегу океана, ожидая, не потребуются ли его услугиГерманскому генеральному штабу или леди, заседающим в «Лиге помощиГолливуду», — кто из них первым его призовет, к тому он и ринется. Когдаснимались военные фильмы, он был постоянно занят, поскольку, по слухам, у негов шкафу хранились мундиры немецких войск, сражавшихся в Африке, а такжетраурная накидка на случай, если придется выступить в роли вампира.

Но, насколько я мог судить, для ежедневной носки у него былтолько один этот английский костюм в мелкую ломаную клетку. И одна пара обуви —элегантные английские туфли цвета бычьей крови, всегда до блеска начищенные.Велосипедные зажимы, сверкающие на его твидовых брюках, казалось, были изчистого серебра, и покупал он их не иначе как где-нибудь в Беверли Хиллз. Зубывсегда так блестели, что выглядели искусственными. И, проносясь мимо навелосипеде, он обдавал вас запахом эликсира, освежающего дыхание, видно,пользовался этим снадобьем на случай, если по дороге в Плайя-дель-Рей вдругполучит срочный вызов от Гитлера.