Прислонившись спиной к холодной полированной стойке,Ингеборга смотрела на него и маленькими глотками прихлебывала из керамическойкружки чай. Кружка была тяжелая, стильная и дорогая. Павел Степанов, как ужеуспела заметить Ингеборга, любил именно такие вещи. Только сейчас он вовсе непоходил на любителя дорогих вещей.

Он ел так жадно, что уши у него ходили ходуном — вверх-вниз,вверх-вниз — и двигались короткие волосы на затылке.

Спина у него была кругло согнута над тарелкой, как будто онбоялся, что еду у него сейчас отнимут и он останется голодным. Он даже локотьна стол положил, как бы загораживая от всего мира свою добычу.

Ужас какой-то.

Когда зазвонил телефон, он взял трубку, продолжаяпридерживать рукой тарелку.

— Ваше такси приехало, — сообщил он Ингеборге и даже неподумал оторвать от стула свою драгоценную задницу, чтобы проводить ее.Впрочем, и без дальних проводов для одного вечера ей вполне хватило ПавлаСтепанова.

— Я завтра приведу Ивана из школы, — сказала онанеприязненно, решив, что все-таки нужно напомнить ему об их соглашении, —зарплату можете начислять с сегодняшнего дня. Как-никак я полдня проторчала увас в квартире.

Он что-то согласно промычал, не отрываясь от своейзапеканки, и Ингеборга с облегчением выскочила из квартиры.

Как, черт побери, она намеревается выносить его обществоцелое лето?!

«Впрочем, — поправила она себя, усаживаясь в прокуренную исотрясаемую припадочной дрожью „Волгу“, — выносить мне ничего не придется. Онбудет приходить, а я в ту же секунду уходить. Эта дурацкая запеканка была внашей общей жизни в первый и последний раз. А мальчик очень славный. Добрый,запуганный и неустроенный мальчик. Мы будем с ним дружить».

«Волга» еще немного потряслась на месте, потом все-такипересилила свой почтенный возраст, дрогнула ржавым телом и покатила со двора.

Водитель, уже довольно давно сидевший в своей щегольскойиностранной машине, проводил ее глазами.

Так-так.

Значит, наступили перемены. Да еще какие! Из дома почтенногосхимника в полночь на такси уезжает девица, и никому об этом ничего неизвестно. Это не правильно. Это нужно исправить. И прежде всего разобраться,откуда она взялась, эта девица, и какую роль будет играть в намечавшейсямаленькой — или большой, там видно будет — жизненной драме Павла Степанова.

Нет, вечер не зря прошел. Не зря, не зря…

Прежде всего следует позвонить и поделиться наблюдениями. Иузнать, как давно это продолжается.

«Ах, Степан, Степан, зачем же ты девушку-то втравил всобственную и даже некоторым образом абсолютно личную драму?.. Напрасновтравил, совершенно напрасно. И жить-то тебе осталось всего ничего, а ты такиесложности создаешь окружающим! Впрочем, — тут водитель усмехнулся, — тонкостьюмышления Павел Степанов никогда не отличался».

Он знал это давно.

Он знал это с самого начала, и звонок Степана ничего к этомузнанию не добавил — ему и так все было ясно.

Вот только что теперь делать, он не знал. Он, черт побери,совершенно не мог себе представить, что он должен делать дальше.

Тупица, ублюдок, сукин сын!..

Он допустил, чтобы об этом узнал Степан. Он ничего непредпринял и допустил, чтобы Степан в конце концов обо всем узнал.

Слизняк, подонок!..

— Вадик, — сказала жена тихо, — о чем ты думаешь? Что стобой, Вадик?

Всю дорогу от тещиной квартиры она не разговаривала с ним,потому что он посмел явиться к одру в очередной раз помиравшей мамочки три часаспустя после того, как поступил первый сигнал о помощи. Он даже выключилтелефон, чтобы жена не могла ему позвонить, а это был ужасный проступок,требовавший принципиального осуждения и сурового наказания, каковые немедленновоспоследовали.

Жена перестала разговаривать, и ее чудные грустные серыеглаза то и дело наполнялись слезами, которые неспешно стекали по бледным щекам,и она осторожно и любовно промокала их снежно-белым носовым платком.

— Но…

Впервые в жизни Чернову было наплевать на ее слезы, обиды имолчание. Ему было наплевать так явно, что даже она моментально поняла это.

Он не приставал, не вздыхал, не томился, не обрасталчувством вины — чем дальше, тем больше, — не лез с расспросами, не просилизвинения. На мамочку едва взглянул, упреки пропустил мимо ушей.

— Мне нужно побыстрее домой, — сообщил он ошеломленнымматери и дочери. — Валь, если ты со мной едешь, я тебя жду в машине.

— Но вы же и так опоздали, — начала было теща дрожащимголосом.

— «Скорая» была три раза, — подхватила жена, но вконецобнаглевший муж не слушал.

— Ну так что? — перебил он. — Ты со мной едешь или не едешь,я не понял?

Очевидно, дела тяжелобольной обстояли не так уж плохо,потому что жена моментально согласилась ехать, и глаза ее в первый раз налилисьслезами.

— С ним что-то не то, — озабоченно сказала мать, как толькоза ним закрылась дверь, и села, нашаривая ногами шлепанцы. — Давно это с ним?

— Нет. — Валя вытерла горькие слезы и сунула платок в кармантак, чтобы можно было выхватить его при первой необходимости.

— Нет! — передразнила мать. — Ты жена, ты должна, какищейка, все разнюхивать, все разузнавать и спуску ни за что не давать! Что этотакое — взял моду! Опаздывает, и ни слова — ни где был, ни что делал, ни«извините», ни «простите»! Это твоя ошибка, Валечка. С каких это пор ты так егораспустила? У меня сердечный приступ, а он смеет опаздывать, а когда является,даже про здоровье не спрашивает! Может, вы смерти моей хотите?

— Мама! — перебила Валя нервно. В этот момент у нее не быложелания оценивать материнский драматический талант.

— Мама! — передразнила мать и зашлепала к холодильнику.

В ожидании зятя она целый день некоторым образом постилась,как только что выяснилось — напрасно, и теперь собиралась подкрепить упавшиесилы бутербродом с «Докторской» колбаской. Дочери она не стеснялась.

Власть ее над дочерью была безгранична и безусловна. Крометого, она была уверена, что дочь глупа как пробка и ей запросто можно внушитьвсе, что угодно. По крайней мере отношения с зятем всегда выстраивала именнотеща, и дочь еще ни разу не сделала попытки претендовать на какую-никакуюсамостоятельность.