Подумав и повздыхав, она разлила на кухне вонючий валокордини сморщилась от отвращения. Она всегда так делала, когда хотела продемонстрировать,как ужасно виноват перед ней муж — до сердечного приступа довел! — по опытузная, что мерзкий густой запах расползется по квартире в мгновение ока. Отэтого запаха ее всегда вполне натурально тошнило, и при этом она очень уместнобледнела. Вооружившись еще и ваткой, пропитанной нашатырем, она осторожнопоскреблась в дубовые двери гостиной, за которыми жил своей жизнью ее — и какбудто чужой! — муж.

— Вадик, впусти меня, пожалуйста!

За дубовыми дверями было тихо, потом послышался какой-то шорох,как будто муж резко поменял положение, но с дивана не встал.

— Вадик?!

— Валь, я не могу сейчас разговаривать, — сказал он из-задвери. — Слышишь? Мне полежать нужно.

— Ты заболел? — спросила она с надеждой.

Господи, вот была бы радость, если бы он всего лишь заболел!Хорошо бы он заболел, тогда жизнь вновь стала бы простой и неопасной! Черезнекоторое время можно будет вернуться на диван, включить «Унесенных ветром» ини о чем не думать, не заботиться, не волноваться.

— Нет, Валь, — ответил он, кажется, сквозь зубы, и она наминутку прикрыла глаза. — Я здоров. Не приставай ко мне сегодня, ладно?

Это было самое худшее. Ничего не могло быть хуже, чем «неприставай ко мне». А что ей прикажете делать, если не приставать к нему?!

— Вадик, — начала было она и осеклась, потому что он какбудто даже зарычал сквозь зубы за запертой дверью, и это было так страшно, чтоона, как кошка, наделавшая дел в хозяйской кровати, семенящим пристыженнымшагом отбежала за угол и притаилась.

Чернов слышал в коридоре ее перепуганные шажочки, и чувствовины, привычное, как вытертые на коленях ветхие джинсы, в которых он всегдастрадал или болел, на миг затмило все остальные чувства.

Он не должен так ее пугать. Она слабая, глупая и ни в чем невиновата, разве что в его окончательно загубленной жизни.

Или не слабая, но все равно глупая, и уж в этих егонеприятностях она никак не может быть виновата!

А, черт, как же его угораздило так вляпаться!..

Мать твою!..

Нужно попробовать порассуждать логически, хотя в логике онникогда не был силен.

Милиция установила, что Муркин погиб в результатенесчастного случая. Вернее, не установила, а приняла как аксиому, потому какей, милиции, это намного проще, чем искать убийцу никому не нужного приезжегоработяги. Это хорошо, что милиция искать никого не будет, это большой плюс. Этоозначает, что путь к спасению все же есть.

Остается Степан, который в милицейские выводы не верит иправильно делает. Как убедить Степана, что для их же собственного блага имследует немедленно наплевать и забыть и про труп в котловане, и про то, чтопреданная собака Веста даже ни разу не гавкнула в ту ночь, и про тетрадочку,найденную в муркинском жилище?!

Еще совсем немного — день или, может быть, два, — ещекакой-нибудь крохотный толчок извне, и Степан непременно сложит два и два и витоге получит четыре, в отличие от капитана Никоненко, получившего в итоге три.Ни в коем случае нельзя дать Степану возможность складывать. Если уж Чернов несмог ничего предотвратить и Степан своими ушами услышал разговор, из которогоабсолютно все было ясно, значит, его нужно… увести от единственно возможногоправильного вывода, и сделать это немедленно. Только как?!

Как?!

Очень хотелось курить, но сигареты остались в машине —курить в квартире ему запрещалось, но иногда он все-таки курил, пристроившись вкухне под вытяжкой. По силе вытяжка в черновской квартире была сравнима снебольшим японским торнадо, но Валя как-то унюхивала сигаретный дым, и тогда Черновуне было пощады. Но зато он вспомнил, что в пустой банке из-под кофе былаприпрятана пачка. Валю кухонные банки никогда не интересовали, а домработницасвято хранила маленькую хозяйскую тайну…

В прежней жизни, которая кончилась со вчерашним звонком Степана,Чернов никогда не пошел бы на кухню за сигаретами, когда за стенкой страдаланесчастная Валя, которую он пять минут назад не пустил в гостиную, и не стал быкурить у нее под носом.

Сейчас ему было все равно.

Он распахнул дверь, решительно прошагал в кухню, подвигалкоробки, отыскивая заветную банку из-под кофе.

— Вадик?..

С жестяным стуком откинулась плоская крышка. Чернов выдернулпачку из блестящего жестяного нутра и повернулся.

Она стояла в арочном проеме, стискивая у горла мягкую тканьизысканного, розово-голубого халатика. Голубые и розовые волны вздымалисьвокруг тоненького тела, хрупких и нежных рук, стиснутых у горла, наивныхколеней, чуть очерченных струящимся шелком.

— Вадик!..

Губы у нее набухли, глаза были переполнены готовымипролиться слезами, косточки на стиснутых кулачках были голубоватыми отхрупкости.

— Ч-черт, — хриплым от ненависти к себе голосом промычалЧернов и отвел глаза, — черт возьми…

Валины глаза как бы сами по себе расширились, и слеза,совершенная по форме, прозрачная, дрожащая — все как полагается! — сбежала побледной щеке. Чернов немедленно почувствовал себя убийцей.

— Дa что с тобой, Вадик?..

Он не мог и не хотел отвечать. Он хотел только одного —чтобы жена оставила его в покое, перестала напоминать о том, что он виноват ещеи перед ней. Так виноват, как только может быть виноват мужчина, которомунаплевать на женщину, и изменить в этом уже ничего нельзя.

Как крыса — по крайней мере, ему самому так показалось, — онпрошмыгнул мимо жены, по-прежнему стоящей в арочном проеме, и по-крысиному жеюркнул в спасительное одиночество кабинета. Сел на пол и торопливо закурил.

Все эмоции будут потом. Нужно перестать психовать иприказать своей голове не думать ни о чем другом, кроме возможности спасения.

«Ты же капитан, твою мать!.. Военный человек. Хрен с ними, ствоими эмоциями. Просто выключи их. Скажи себе, что у тебя нет никаких эмоций.Нет и не было никогда».

Именно сейчас, сегодня, наедине с этой пачкой сигарет ондолжен решить, что делать дальше. Он должен опередить Степана, которыйнаверняка уже пытается сложить два и два и вот-вот получит правильный ответ. Ондолжен выкрасть ту Володькину тетрадь до того, как Степан догадаетсявнимательно прочитать ее.

На все про все у него день, от силы два.