В цирке люди теснились на крытых местах, спасаясь от дождя,и смотрели состязание бискайских и наваррских танцоров и певцов, потом танцорыиз Валь-Карлоса в своих национальных костюмах танцевали на улице под глухойстук мокрых от дождя барабанов, а впереди на крупных, толстоногих лошадях,покрытых мокрыми попонами, ехали промокшие дирижеры оркестров. Толпа ужепереполнила все кафе под аркадой, и туда же пришли танцоры и уселись застолики, вытянув туго обмотанные белые ноги, стряхивая воду с обшитых бубенцамиколпаков и развешивая для просушки свои красные и фиолетовые куртки на спинкахстульев. Дождь лил все сильнее.

Я оставил всю компанию в кафе и один пошел в отель побритьсяк обеду. Когда я брился у себя в комнате, в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул я.

Вошел Монтойя.

— Как поживаете? — спросил он.

— Отлично, — сказал я.

— Сегодня нет боя.

— Нет, — сказал я, — сегодня только дождь.

— Где ваши друзья?

— В кафе Ирунья.

Монтойя улыбнулся своей смущенной улыбкой.

— Вот что, — сказал он. — Вы знаете американского посла?

— Да, — сказал я. — Американского посла все знают.

— Он сейчас здесь, в Памплоне.

— Да, — сказал я. — Его уже все видели.

— Я тоже его видел, — сказал Монтойя. Он помолчал. Япродолжал бриться.

— Садитесь, — сказал я. — Я попрошу, чтобы подали вина.

— Нет, нет. Мне нужно идти.

Я кончил бриться, наклонился над тазом и обмыл лицо холоднойводой. Монтойя все стоял и казался еще более смущенным, чем всегда.

— Вот что, — сказал он, — ко мне только что присылали из«Гранд-отеля» с приглашением от посольских для Педро Ромеро и Марсьяла Лаландана чашку кофе сегодня вечером.

— Ну, — сказал я. — Марсьялу это не повредит.

— Марсьял сегодня весь день в Сан-Себастьяне. Он уехал утромна машине с Маркесом. Не думаю, чтобы они сегодня вернулись.

Монтойя стоял смущенный. Он ждал, чтобы я сказал что-нибудь.

— Не передавайте Ромеро приглашение, — сказал я.

— Вы думаете?

— Безусловно.

Монтойя просиял.

— Я пришел спросить вас, потому что вы американец, — сказалон.

— Я бы так поступил.

— Вот, — сказал Монтойя, — берут такого мальчика. Они незнают, чего он стоит. Они не знают, кем он может стать. Любому иностранцу легкозахвалить его. Начинается с чашки кофе в «Гранд-отеле», а через год он конченыйчеловек.

— Как Альгабено, — сказал я.

— Да, как Альгабено.

— Это такая публика, — сказал я. — Здесь есть однаамериканка, которая коллекционирует матадоров.

— Я знаю. Они выбирают самых молодых.

— Да, — сказал я. — Старые жиреют.

— Или сходят с ума, как Галло.

— Ну что ж, — сказал я, — дело простое. Не передавайте емуприглашение, только всего.

— Он такой чудесный малый! — сказал Монтойя. — Он должендержаться своих. Незачем ему заниматься такой ерундой.

— Не хотите ли выпить? — спросил я.

— Нет, нет, мне нужно идти, — сказал Монтойя. Он вышел.

Я спустился вниз, вышел на улицу и пошел под аркадой вокругплощади. Дождь все еще лил. Я заглянул в кафе Ирунья, нет ли там наших, но ихтам не было, и я обошел площадь кругом и вернулся в отель. Они все сидели заобедом в столовой первого этажа.

Они сильно опередили меня, и не стоило даже пытаться догнатьих. Билл нанимал чистильщиков обуви для Майкла. Чистильщики заглядывали вдверь, и Билл подзывал каждого и заставлял обрабатывать ноги Майкла.

— Одиннадцатый раз мне чистят ботинки, — сказал Майкл. —Знаете, Билл просто осел.

Весть, очевидно, распространилась среди чистильщиков. Вошелеще один.

— Limpia botas?[12] — спросил он Билла.

— Не мне, — сказал Билл. — Вот этому сеньору.

Чистильщик встал на колени рядом со своим коллегой и занялсясвободным ботинком Майкла, который уже и так сверкал в электрическом свете.

— Чудило этот Билл, — сказал Майкл.

Я пил красное вино и так отстал от них, что мне было слегканеловко за эту возню с ботинками. Я посмотрел кругом. За соседним столикомсидел Педро Ромеро. Когда я кивнул ему, он встал и попросил меня перейти к егостолику и познакомиться с его другом. Их столик был рядом и почти касалсянашего. Я познакомился с его другом, мадридским спортивным критиком — маленькимчеловеком с худым лицом. Я сказал Ромеро, как я восхищен его работой, и он весьпросиял. Мы говорили по-испански, а мадридский критик немного знал французскийязык. Я протянул руку к нашему столику за своей бутылкой вина, но критикостановил меня. Ромеро засмеялся.

— Выпейте с нами, — сказал он по-английски.

Он очень стеснялся своего английского языка, но емунравилось говорить по-английски, и немного погодя он стал называть слова, вкоторых был не уверен, и спрашивал меня о них. Ему особенно хотелось знать, какпо-английски Corrida de toros, точный перевод. Английское название, означающее«бой быков», казалось ему сомнительным. Я объяснил, что «бой быков» по-испанскизначит lidia toro. Испанское слово corrida по-английски значит «бег быков». Апо-французски — Course de taureaux, ввернул критик. Испанского слова для боябыков нет.

Педро Ромеро сказал, что выучился немного по-английски вГибралтаре. Родился он в Ронде. Это недалеко от Гибралтара. Искусству тореро онучился в Малаге, в тамошней школе тавромахии. В школе он пробыл всего три года.Критик подтрунивал над тем, что Ромеро употребляет много малагских выражений.Ему девятнадцать лет, сказал Ромеро. Его старший брат работает с ним в качествебандерильеро, но живет не в этом отеле, а в другом, поменьше, вместе со всейкуадрильей. Ромеро спросил меня, сколько раз я видел его на арене. Я сказал,что только три. Я тут же спохватился, что на самом деле я видел его всего двараза, но мне не захотелось объяснять ему мою ошибку.

— Где видели меня раньше? В Мадриде?

— Да, — соврал я. Я читал отчеты в спортивных журналах о егодвух выступлениях в Мадриде и поэтому был спокоен.

— Первое выступление или второе?