«Все-таки Голливуд, – сказал он себе, осторожненькопримериваясь, как лучше всего выскользнуть из объятий безмятежно дрыхнувшейКимберли, не потревожив ее. – Фабрика грез, фирма... Интересно, были ли влюстре фотокамеры, а в спинке кровати – микрофоны? Что, если в соседней комнатекакая-нибудь циничная сука уже вдумчиво изучает пленки и аудиозаписи?А Билли Бат – вовсе не жалкий неудачник, а ловкий, целеустремленный,профессиональный мальчик из Лэнгли? Что, собственно, в этой гипотезеневероятного для познавшего циничную изнанку жизни человека?»

За окном уже наблюдался рассвет, оттуда струилась утренняясвежесть, а небо, насколько мог рассмотреть Мазур из постели, вновь сталолазурным – собирался-собирался шторм, да так и прокатился мимо. Пожалуй,придется работать, поскольку сегодняшняя ночь в глазах начальства далекогоникак не может считаться уважительной причиной для выходного...

Двигаясь бесшумно, он уже опустил одну ногу на пол.

– Убегаешь? – спросила Кимберли, безмятежнопотягиваясь. – А как же бедная, скромная дочь капитана?

Присев на краешек необъятной постели, Мазур присмотрелся.Капитанская дочка улыбалась мечтательно, умиротворенно. Ничуть не походило,будто она о чем-то сожалеет.

– Деликатный я человек, – сказал Мазур. – Подумалвдруг, что ты о чем-нибудь сожалеть начнешь...

– Да ну тебя! Иди лучше сюда.

Повторилось – по-утреннему расслабленно, сонно, без особыхпридумок, но долго, до полной опустошенности. «Может, и нет никакихкамер? – подумал Мазур с надеждой. – Не могут же они торчать изкаждого угла?»

– Это было замечательно, – сказала Кимберли, прижимаясьщекой к его щеке. – А знал бы ты, каково тут ночью лежать одной и слушать,как в коридоре что-то поскрипывает...

– Ах, вот оно что, – сказал Мазур печально. – Ая-то, простая душа... Думал, ты влюбилась и потеряла голову – а тебе всего-то инужно было от ночных страхов спастись...

– Джонни, ты скотина! Ну зачем нести эту чушь? Мы простоподружились, вот и все... Это вовсе не значит, будто я... Ты что, в самом делемечтаешь о возвышенной все сжигающей любви?

– А как же, – сказал Мазур. – Всю жизнь мечтал,чтобы, когда я ухожу в море, на берегу стояла и лила слезы девушка вроде тебя –трепетная, любящая...

Ловко выскользнув из его объятий, Кимберли наклонилась надним и заглянула в лицо с необычно серьезным выражением лица. И протянула срасстановочкой:

– Джонни, а ты ведь в самом деле этого подсознательно хочешь...

– Ерунда.

– Хочешь-хочешь... У тебя печальные глаза.

– У тебя, между прочим, тоже.

– По другим поводам, – вздохнула она, вновь укладываясьи закидывая себе на шею его руку. – Я, честно тебе скажу, откровенно боюсьвсех этих... чувств. Когда начинаются чувства, нечего ждать нормальной жизни икарьеры. Это не цинизм и не черствость, а опыт...

«Мои аплодисменты, – печально подумал Мазур. – Ещеодин человек нормально искалечен профессией – добротно, качественно. Как я –своей. Как все – своей. Значит, далеко пойдет девочка...»

– Поэтому договоримся не усложнять, ладно? – сказалаона, потершись щекой. – Мы подружились, нам хорошо... Разве мало?

– Вполне достаточно, – сказал Мазур. – Ты умница.И мне отчего-то кажется, что ты еще высоконько взлетишь. А я, глядя на афиши,буду думать: черт побери, неужели я когда-то был с этой девочкой в однойпостели? И если по старой памяти захочу с тобой выпить стаканчик, меня в шеювытолкает охрана...

– Вот уж нет, Джонни Марич, – сказала она с комичнойсерьезностью. Плохо ты знаешь девушек с юга... В особенности девушек сморского побережья. Мы, знаешь ли, никогда не забываем ни добро, ни зло. Еслипридешь по старой памяти выпить стаканчик, будь уверен, ты его выпьешь...

– Один-единственный?

– Сколько захочешь. Точно тебе говорю.

– Когда-нибудь поймаю на слове, – сказал Мазур,старательно следя, чтобы в голосе не было ни насмешки, ни недоверия. – Таки передай твоему дворецкому, когда он у тебя будет.

– Обязательно... Давай дрыхнуть? Ты меня так хорошо умотал,что глаза слипаются...

– Дрыхни, золото, – сказал Мазур, деликатновысвобождаясь. – Тебе проще. А мне сегодня переться к техническомуинспектору, а к полудню – в управление порта. И, хоть тресни, нужно выходить вморе.

– Жалко... Но вечером ты придешь?

– Непременно, – сказал он, разыскивая по всей комнатепринадлежности вечернего наряда образцового джентльмена. – Хорошо бы с тойсамой бочкой золота, но это уж как повезет...

Обернулся от порога – она уже задремывала вворохе простыней,лениво помахала ладошкой и тут же уронила руку, прикрыла глаза. И ведь нималейших усилий не прилагала, не позировала – но волосы так красиворазметались, такая она была приятная, что Мазуру стало не по-человеческигрустно – как-никак это была не его жизнь, чужая. И он побыстрее вышел.

В коридоре никого не было. Однако в большом зале сидели заразоренным столом два пьяных в стельку субъекта и о чем-то увлеченнобеседовали, помогая себе размашистыми жестами. На Мазура они не обратили нималейшего внимания – более того, осталось впечатление, что каждый произноситкакой-то затянувшийся монолог, даже не подозревая о наличии собеседника. Отэтой умилительной картины опять-таки веяло далекой родиной, настолько, чтоностальгия вновь объявилась, вытесняя лирическую грусть...

Обширный двор, заросший сорняками, – если не считатьвытоптанной буйными гостями площадки вокруг стола – был пуст. Мазур прошел кворотам по извилистой дорожке, выложенной каменными плитами с вылезшей в щелитравой. Остановился за воротами, полной грудью вздохнул утреннюю свежесть иподумал, что сейчас, при свете дня, выглядит в смокинге нелепым чучелом.

Отсюда был прекрасно виден их дом – что интересно, водворике возился с чем-то вроде граблей совершенно незнакомый тип. На такомрасстоянии Мазур не мог рассмотреть лица, но по движениям с ходу определил, чточеловек этот ему незнаком. Что еще за сюрпризы? Без его-то ведома...

Переведя взгляд левее, он нахмурился и подобрался.

Аккурат там, где кончалась спускавшаяся с холма дорожка,стояла синяя машина – так, что миновать ее любому, вышедшему из «проклятойгасиенды», не было никакой возможности. Разве что спуститься по пологим склонамбез дороги...

Стекла передних дверей были опущены, и изнутри валил сизыйсигаретный дым. Мазур так и стоял, прокручивая ситуацию. Вполне возможно,сеньор Аугусто жаждал свести счеты. Или что-то другое, не менее паршивое.И что будем делать?

Трофейный револьвер остался в доме, но ничего страшного –если полезут с пушками, то можно будет отобрать первую попавшуюся. А рукопашнаяи вовсе не страшна – их там только двое...