И вот выяснилось, что Бисмарк, Томас Манн, Конрад Вейдт,адмирал Дениц[111], Эрвин Роммель и Безумный Отто Баварский[112] тоже проживают над каруселью.

Я вглядывался в великолепный орлиный профиль. Хопвуд,чувствуя мой взгляд, пыжился от гордости. Он хмуро посмотрел на золотые пескипляжа и тихо проговорил:

— Небось считаете, будто я рехнулся, если дошел дотого, что меня пользует этот А. Л. Чужак?

— Ну…

— Между тем он человек весьма проницательный, умеетрассмотреть проблему как нечто целое, и вообще он личность непростая. А мы —актеры, как вам известно, самый неуравновешенный народ. Будущее у нас всегданеопределенно, ждешь телефонных звонков, а телефон молчит. Не знаем, кудадевать время. Вот и мечемся. То увлечемся нумерологией, то картами таро, тоастрологией, то восточной медитацией под великим деревом в Охи с Кришнамурти[113]. Вам не приходилось этим заниматься? Прекрасно. А как вамнравится проповедница Вайолет Гринер с ее храмом Агабека? А предсказательбудущего Норвелл? А с Эйми Семпл Макферсон[114] вы не знакомы?Я знаком — сперва она наложила на меня руки, потом я уложил ее в постель. А стрясунами не сталкивались? Божественный экстаз! Или, например, выступления хорав Первой баптистской церкви по ночам в воскресенье? Черные ангелы! Неземноеблаженство! А можно еще все ночи напролет играть в бридж или с полудня дотемноты в бинго, причем компаньоны у меня — леди с сиреневыми волосами. Актерыкидаются на все. Похвалите при нас хорошего потрошителя животных, мы и к немупоспешим. «Ассоциация предсказателей будущего по кишкам имени Цезаря»! Вдруг язаработаю на этом деле кучу денег — буду резать голубей и выуживать из нихвнутренности, как карты, пусть пророчат будущее, воняя на солнце. Да я за чтоугодно возьмусь, лишь бы убить время. Мы, актеры, только тем и занимаемся —убиваем время. Девяносто процентов нашей жизни — ожидание роли. Вот тогда-то мыи отправляемся на кушетку к А. Л. Чужаку, а потом спешим на Мускульный берег.

Говоря это, Хопвуд не сводил глаз с гибких, как резина,греческих богов, которые резвились на пляже, подхлестываемые соленым ветром ипохотью.

— Вы когда-нибудь задумывались, почему вампиры, —заговорил он снова, и над верхней губой у него заблестела тонкая полоска пота,капельки пота выступили и на лбу под кепкой, — почему вампиры неотражаются в зеркалах? А этих молодых красавцев там, внизу, видите? Уж они-то отражаютсяво всех зеркалах, но только они сами — рядом с ними в зеркале нет никого. Однилишь чеканные боги. И когда они любуются своими отражениями, думаете, они видятеще кого-нибудь? Например, девушек, на которых они гарцуют, словно морскиекони? Не верится мне, что они видят кого-нибудь, кроме себя. Так что, —вернулся он к тому, с чего начал, — я надеюсь, теперь вы понимаете, почемууглядели меня у этого крошки-крота А. Л. Чужака.

— Мне и самому приходится ждать телефонныхзвонков, — проговорил я. — Времяпрепровождение — хуже не придумаешь!

— Значит, вы меня понимаете. — Хопвуд устремил наменя горящие глаза — казалось, они прожигают мою одежду до дыр.

Я кивнул.

— Заходите ко мне как-нибудь. — Он кивнул навидневшиеся вдали «Карусельные апартаменты», где, скорбя по чему-то, слабонапоминавшему «Прекрасное Огайо», всхлипывала каллиопа. — Я расскажу вамоб Айрис Три, дочери сэра Бирбома Три[115], она тоже жила вэтом доме. Ее сводная сестра Кэрол Рид — директор Британской студии. И сОлдосом Хаксли[116] сможете встретиться, он иногда тампоявляется.

Хопвуд заметил, как я дернулся, и понял, что я заглотилприманку.

— Хотели бы познакомиться с Хаксли? Тогда будьтепаинькой, — ласково процедил он, — и, может быть, я это устрою.

Я всячески старался скрыть, что встреча с Хаксли — моянеотвязная, несбыточная мечта. Я всю жизнь сходил по нему с ума, желание бытьтаким же блестящим, таким же остроумным, так же недосягаемо возвышаться наддругими терзало меня, как голод. И подумать только — я смогу с ним встретиться!

— Заходите в гости, — рука Хонвуда скользнула ккарману пиджака, — и я познакомлю вас с одним молодым человеком. Он мнедороже всех на свете.

Я отвел глаза, как мне не раз приходилось делать принекоторых высказываниях Крамли и Констанции Реттиген.

— Ага! — промурлыкал Джон Уилкс Хопвуд, и его ротдревнего германца изогнулся в довольной усмешке. — Молодой человекзасмущался. Только это не то, что вы думаете. Смотрите! Вернее — взирайте!

Он вынул из кармана смятую глянцевую фотографию. Я потянулсяк ней, но Хонвуд держал ее крепко и большим пальцем закрывал лицо изображенногона снимке.

А то, что не было закрыто, оказалось самым совершеннымюношеским телом, какое мне когда-либо доводилось видеть.

Оно вызывало в памяти стоящую в вестибюле Ватиканского музеястатую Антиноя[117], возлюбленного Адриана — снимок этойстатуи я когда-то видел. Вспомнился мне и юноша Давид, и сотни молодых людей,которые на моих глазах с детства и по сей день возились и боролись на пляже —загорелые и безмятежные, безудержно счастливые, но не ведающие истиннойрадости. В одной этой фотографии, которую держал Джон Уилкс Хопвуд, тщательнозакрывая лицо юноши, казалось, было запечатлено бесчисленное множество летнихдней.