На маленьком столике рядом с продранной кушеткой лежалакучка ярких оранжевых, желтых, коричневых шоколадных оберток.

«Неужели они все мои?» — подумал я.

«Мои, — признался я сам себе, — вон какой япухлый, но он, он — псих!»

И я пошел покупать мороженое.

— Крамли?

— А вроде меня звали Шеф-щен?

— По-моему, я нащупал кой-какие намеки, кто убийца.

Наступила долгая тишина, подобная молчанию моря, —видно, Крамли положил телефонную трубку, взъерошил волосы и снова поднес трубкук уху.

— Джон Уилкс Хопвуд, — объявил я.

— Вы забываете, что никаких убийств пока небыло, — сказал Крамли. — Есть только предположения и подозрения.Между тем существует такое учреждение, как суд, и такое понятие, какдоказательства. Нет доказательств — нет дела, и вам так поддадут с вашиминамеками, что вы неделю на задницу сесть не сможете.

— Вы когда-нибудь видели Джона Уилкса Хонвуда голым?

— Ну хватит!

Шеф-щен повесил трубку.

Когда я вышел из телефонной будки, шел дождь.

Почти сразу же телефон зазвонил, будто знал, что я еще неуспел уйти. Я схватил трубку и почему-то закричал:

— Пег!

Но услышал только шум дождя и чье-то тихое дыхание замного-много миль отсюда.

«Больше не буду отвечать на звонки в этой будке», —подумал я.

— Сукин ты сын! Попробуй-ка схвати меня,мерзавец! — заорал я.

И повесил трубку.

«Что я наделал? — подумалось мне. — Вдруг он всеслышал и явится сюда?»

«Дуралей!» — подумалось мне.

А телефон зазвонил снова.

Надо было отозваться, может быть, даже извиниться перед этимдалеким дыханием и сказать, что я прошу не обращать внимания на мое хамство.

Я взял трубку.

И услышал, как в пяти милях от меня грустит одинокая леди.

Фанни.

Она плакала.

— Боже мой, Фанни! Это ты?

— Да, да! Господи Иисусе, помоги мне! — Оназахлебывалась от слез, задыхалась, давилась словами. — Пока взбиралась полестнице, чуть не умерла. С тридцать пятого года я по ней не поднималась! Гдеты прячешься? Все рухнуло. Жизнь кончена. Все поумирали. Почему ты мне несказал, что они умерли? Господи, Господи! Какой кошмар! Ты можешь сейчасприехать? Джимми, Сэм, Пьетро! — Она завела литанию, а я от тяжести своейвины перед ней вжался в стенку телефонной будки. — Пьетро, Джимми, Сэм!Почему ты мне врал?

— Я не врал, я просто не говорил.

— А теперь вот Генри, — прорыдала она.

— Генри? Да что ты! Он же не…

— Упал с лестницы!

— Но он жив? Жив? — завопил я.

— Слава Богу, лежит у себя в комнате. Отказался отбольницы. Я услышала, что он упал, и выскочила. Вот тогда и узнала про то, очем ты мне не сказал. Генри лежал, стонал, ругался и всех их перечислил.Джимми, Сэм, Пьетро. Зачем ты принес в наш дом смерть?

— Фанни, я здесь ни при чем!

— Приедешь и докажешь. У меня три майонезные банки смелочью. Возьми такси, пусть шофер поднимется, я с ним из этих банокрасплачусь. Да, когда приедешь и постучишься, как я узнаю, что это ты?

— Ох, Фанни, может, и сейчас с тобой разговариваюсовсем не я? Откуда ты знаешь?

— Я ничего не знаю! — жалобно заплакалаФанни. — В том-то и ужас! Я ничего, ничего не знаю!

— В Лос-Анджелес, — сказал я шоферу такси десятьминут спустя. — За три майонезные банки.

— Алло, Констанция? Я в телефонной будке напротив домаФанни. Вы не могли бы приехать? Надо ее отсюда выволакивать. Она страшнонапугана.

— И есть причина?

Я глядел на многоквартирный дом, где жила Фанни, и гадал,сколько тысяч теней населяют его сверху донизу.

— На этот раз есть.

— Иди к ней. Охраняй ее. Я приеду через полчаса. Наверхподниматься не буду. Как хочешь убеди ее спуститься, и мы увезем ее. Беги.

Констанция так хлопнула трубкой, что я вылетел из будки ичуть не угодил под мчавшийся по улице автомобиль.

Я постучал к Фанни на свой лад, так что она поняла, кто это,и распахнула дверь. Передо мной предстало нечто вроде обезумевшего слона: глазавыпучены, волосы всклокочены и торчат во все стороны, — словом, вид такой,будто ей только что выстрелили в голову из ружья.

Я оттащил ее в кресло и кинулся к холодильнику, соображая,что ей быстрее поможет — вино или майонез. Пожалуй, вино.

— Выпей сейчас же! — приказал я и тут вспомнил,что водитель такси поднялся вместе со мной — наверно, решил, что я жулик и хочусбежать.

Я нашел майонезную банку, полную мелочи, и вручил ему.

— Хватит? — спросил я.

Он быстро прикинул, сколько тут денег, как прикидывают,сколько мармеладок в банке, выставленной в витрине, цыкнул зубом и побежалвниз, бренча монетами.

Фанни покорно осушила стакан вина. Я налил ей второй и селждать. Наконец она заговорила:

— Вот уже две ночи кто-то стоит у меня за дверью.Приходят и уходят, уходят и приходят — такого еще никогда не было. Стоят там,дышат. Господи, что может быть нужно ночью от старой, толстой, всеми забытойобнищавшей оперной певицы? Не насиловать же меня собираются! Кто позарится настопудовое оперное сопрано?

И тут она закатилась смехом и хохотала так неудержимо, такдолго, что я не мог взять в толк, что с ней — истерика или она сама над собойтак потешается. Пришлось побить ее по спине, остановить этот приступ, а то цветее лица уже внушал опасения. Я дал ей еще вина.

— Боже, Боже, Боже! — задыхалась Фанни. — Дочего же хорошо посмеяться. Слава Богу, что ты здесь. Ты защитишь меня, верно?Прости, что я тебе всякого наговорила. Конечно, не ты притащил к нам в дом этистрасти и подбросил мне под двери. Это — злобная собака Баскервилей, это онавздумала явиться сюда пугать Фанни.

— Фанни, прости, что я не сказал тебе про Джимми,Пьетро и Сэма. — Я тоже выпил вина. — Не хотелось оглушать тебянекрологами. Послушай, через несколько минут сюда подъедет Констанция Реттиген.Она хочет, чтобы ты погостила у нее несколько дней.