— Не правда ли, история не знала другого такогопрекрасного тела? — Это был не вопрос, а утверждение. — И оно мое!Принадлежит мне! Я один владею и распоряжаюсь им! — заявил он. — Дане моргайте вы так! Смотрите!

Он убрал палец с лица сказочно красивого юноши. На менясмотрел ястреб, древнегерманский воин, командир танковых войск в Африке.

— Господи! — воскликнул я. — Да это вы!

— Я, — подтвердил Джон Уилкс Хопвуд.

И закинул голову назад, от его жестокой улыбки веяломельканием сабель, блеском шпаг. Он смеялся молча, отдавая дань памяти немомукино.

— Да, представьте себе, это я! — повторил он. Яснял очки, протер их и всмотрелся внимательней.

— Смотрите, смотрите, никакой подделки, никакоготрюкачества.

Когда я был мальчиком, в газетах печатались такиеголоволомки: лица президентов разрезали на три части и перемешивали — здесьподбородок Линкольна, там нос Вашингтона, а над ними глаза Рузвельта. Потом ихсмешивали с лицами тридцати других президентов, и всю эту путаницу надо былораспутать, и за правильно склеенные варианты вы получали десять баксов. А здесьпрекрасное тело греческого юноши было соединено с головой орла-сокола-ястреба,с лицом, отмеченным печатью злодейства или безумия или и того и другого вместе.

Джон Уилкс Хопвуд через мое плечо вглядывался в фотографиютак, будто никогда раньше не видел эту поразительную красоту, и глаза егогорели гордостью за свою Силу Воли.

— Думаете, это фокус?

— Нет.

Но украдкой я посматривал на его шерстяной костюм, насвежевыглаженную рубашку, жилет, аккуратно повязанный галстук, на его запонки,блестящую пряжку на ремне, серебряные зажимы на брюках у щиколоток.

И вспоминал о парикмахере Кэле и о пропавшей голове СкоттаДжоплина.

Джон Уилкс Хопвуд провел пальцами в пятнах цвета ржавчины посвоей груди и ногам.

— Да, — рассмеялся он, — вся красотаприкрыта. Так что вам никак не проверить, если не придете в гости. А ведьхочется проверить, правда? Неужели и впрямь этот старый песочник, игравшийкогда-то Ричарда[118], сохраняет облик солнечной юности? Какэто может быть, что такое юное чудо уживается со старым морским волком? Чтосвязывает Аполлона…

— С Калигулой, — ляпнул я и похолодел. Но Хопвудне обиделся. Он рассмеялся, кивнул и взял меня за локоть.

— Калигула — это хорошо! Так что сейчас будет говоритьКалигула, а прекрасный Аполлон пока спрячется и подождет. На все вопросы ответодин — сила воли! Исключительно сила воли. Здоровье, еда — вот главное в жизниактера! Мы не только не смеем падать духом, но должны непрестанно заботиться освоем теле! Никаких булок, никаких шоколадных плиток…

Я моргнул и почувствовал, как последняя из шоколадок тает уменя в кармане.

— Никаких пирогов, пирожных, никаких крепких напитков,даже с сексом перебарщивать нельзя. Спать укладываемся в десять. Встаем нарассвете, пробежка по берегу, два часа в гимнастическом зале ежедневно,ежедневно на протяжении всей жизни. Лучшие друзья — тренеры по гимнастике, иобязательно два часа в день езда на велосипеде! И так тридцать лет подряд,тридцать каторжных лет! И после всего этого вы отправляетесь к гильотинеГоспода Бога. Он отхватывает вашу старую одуревшую орлиную голову иприторачивает ее к навечно загорелому золотому юношескому телу! А сколькопришлось за это заплатить! Но не жалко ничего! Игра стоила свеч! Красотапринадлежит мне! Невиданное кровосмешение! Нарциссизм чистой воды! Мне никто ненужен.

— Я вам верю, — сказал я.

— Ваша честность вас погубит.

И он вставил фотографию в карман, как цветок.

— А все же вы сомневаетесь.

— Можно еще раз взглянуть?

Он дал мне фотографию.

Я снова впился в нее глазами. И пока смотрел, услышал шумприбоя, набегавшего прошлой ночью на темный берег.

И вспомнил, как из океана вдруг вышел обнаженный человек.

Я вздрогнул и прищурился.

Уж не этот ли обнаженный торс я видел? Не этот ли человекявился из моря, желая испугать меня, когда Констанция Реттиген возилась спроектором?

Хотелось бы это знать. Но я только спросил:

— А вы знакомы с Констанцией Реттиген? Он насторожился:

— Почему вы спрашиваете?

— Заметил ее фамилию в списке на дверях Чужака. Вот мнеи пришло в голову — не встречались ли вы, как те ночные корабли?

«Или купальщики, — подумал я, — он как-нибудьвыйдет из волн прибоя в три часа ночи, а она как раз отправится плавать».

Его тевтонский рот надменно покривился.

— Наш фильм «Скрещенные клинки» в двадцать шестом годупрогремел на всю Америку. В то лето о нашем романе кричали все газеты. Я былвеличайшей любовью ее жизни.

— Значит, это вы… — начал было я, но вовремяостановился, закончив про себя: «Значит, это вы, а не утопившийся директоррассекли ей ножом связки на ногах, так что она год не могла ходить?»

Правда, прошлой ночью у меня не было возможности проверить,есть ли у нее шрамы на ногах. А бегала Констанция так, что, похоже, этиперерезанные связки — враки столетней давности.

— Вам тоже следует наведаться к А. Л. Чужаку, он мудрыйчеловек, истый последователь Дзэн, — сказал Хопвуд, садясь навелосипед. — Кстати, он просил передать вам вот это.

И он вынул из кармана пачку оберток от шоколадок, двенадцатьштук, аккуратно соединенных скрепкой. В основном от шоколадок «Кларк»,«Хрустящий» и от шоколадных батончиков. Бумажки, которые я бездумно пускал поветру на берегу, а кто-то, оказывается, их подбирал.

— Он знает про вас все, — заявил Безумный ОттоБаварский и затрясся от беззвучного хохота. Я стыдливо взял конфетные обертки —эти свидетельства моего поражения, — чувствуя, как еще десять лишнихфунтов нарастают у меня на боках.

— Приходите! — повторил свое приглашениеХопвуд. — Покатаетесь на карусели. Проверите, правда ли, что невинный юныйДавид навеки повенчан со старым чертякой Калигулой. Придете?

И укатил в своем коричневом твидовом костюме и в коричневойкепке, с улыбкой глядя только вперед.

А я пошел обратно к музею меланхолии, созданному А. Л.Чужаком, и попробовал заглянуть внутрь через покрытое пылью окно.