— Думаю, лучше вам уйти, Даниель, — прошепталаона.

Казалось, она вот-вот расплачется, но прежде чем я успелчто-то сказать, дверь в квартиру закрылась. Я остался один на лестничнойплощадке, ощущая ее присутствие с другой стороны, спрашивая себя, что жепроизошло со мной там, в полумраке. В двери напротив замигал глазок. Я махнулему рукой и сбежал вниз по ступенькам. Выйдя на улицу, я понял, что уношу ссобой ее лицо, голос, запах, что они запечатлелись в моей душе. Я несприкосновение ее губ, след ее дыхания по улицам, полным безликих людей,спешивших прочь из контор и магазинов. На улице Кануда мне в лицо ударилледяной ветер с моря, унося с собой городской шум и суету. С благодарностьюприняв его отрезвляющий удар, я зашагал по дороге к университету. Пройдя поЛас-Рамблас, я повернул на улицу Тальерс и углубился в ее узкий бесконечныйполумрак, представляя себе темную гостиную в доме Нурии Монфорт, где она,должно быть, молча сидела сейчас в сумерках, одна, снова и снова раскладывая попорядку свои аккуратные папки, карандаши и воспоминания, с уставшими от слезглазами, обращенными в прошлое.

Вечер подступил незаметно, подул холодный ветер, и закатярко-красным покрывалом опустился на город, скользя в просветах улиц и домов. Яускорил шаг и через двадцать минут фасад университета вынырнул передо мной изполумрака, словно корабль цвета охры, севший нынешней ночью на мель. Привратникфилологического факультета сидел в своей будке, наслаждаясь чтением лучшихсовременных авторов, золотых перьев нынешнего века в спортивном выпуске «ЭльМундо». Студенты, похоже, все уже разошлись. Мои шаги гулким эхом раздавались впустых коридорах и галереях, ведущих во внутренний двор, где желтовато-красныйсвет двух фонарей едва нарушал вечерние сумерки. У меня промелькнула мысль, чтоБеа, возможно, подшутила надо мной, назначив встречу здесь в такой поздний час,и сделала это, чтобы посмеяться над моей излишней самонадеянностью. Листьяапельсиновых деревьев во дворе университета трепетали серебристыми каплями, ашум фонтана расползался под сводами, проникая во все уголки. Я разочарованно и,быть может, с некоторым трусливым облегчением окинул взглядом двор. Она былатам, сидела на скамье, и ее взгляд скользил по сводчатым стенам. Ее силуэтчетко выделялся на фоне фонтана. Я задержался у входа, чтобы рассмотреть ее, ина мгновение мне показалось, что я увидел отражение Нурии Монфорт, мечтательно смотрящейв никуда на своей скамейке на площади. Я заметил, что у Беа не было с собой нипапки, ни книг, и подумал, что, возможно, у нее в тот день нет занятий.Получается, она пришла специально, чтобы встретиться со мной. Проглотив комок вгорле, я двинулся вперед. Беа услышала мои шаги по брусчатке, которой былвыложен двор, и подняла на меня глаза, улыбаясь, словно не ожидала встретитьменя.

— Я думала, ты не придешь, — сказала Беа.

— То же самое я подумал про тебя.

Она продолжала сидеть на скамье, напряженно выпрямившись,сжав руки на коленях. Я спрашивал себя, как получается, что я чувствую ее такойдалекой, читая каждую складочку ее губ.

— Я пришла, чтобы сказать тебе, что ты сильнозаблуждаешься в том, что сказал мне тогда, Даниель. Я выйду замуж за Пабло и,что бы ты ни показал мне этим вечером, уеду с ним в Эль Ферроль, как только онвернется из армии.

Я смотрел на нее, как смотрят на быстро уходящий поезд,понимая, что последние два дня блуждал в высях собственных фантазий, а теперьреальность со всей своей неумолимостью обрушилась на меня.

— А я-то думал, ты пришла, потому что захотела меняувидеть, — в отчаянии я попытался улыбнуться.

Мое замечание заставило ее покраснеть.

— Я пошутил, — солгал я. — Мне действительнохотелось показать тебе ту Барселону, какую ты ни разу не видела. Так, покрайней мере, у тебя будет повод вспоминать обо мне и о Барселоне, куда бы тыни уехала.

Беа грустно улыбнулась и отвела глаза.

— Я чуть было не пошла в кино. Чтобы только невстречаться с тобой, понимаешь? — сказала она.

— Почему?

Беа молча посмотрела на меня. Потом пожала плечами ипосмотрела куда-то вверх, словно пыталась на лету поймать ускользающие слова.

— Потому что боялась: вдруг ты окажешься прав, —наконец произнесла она.

Я вздохнул. Нас окружали сумерки, тишина и ощущениезаброшенности, которые всегда объединяют малознакомых людей. Я почувствовал,что способен произнести вслух все, что взбредет в голову, даже зная наперед,что после этого нам не доведется больше разговаривать.

— Ты его любишь?

Она взглянула на меня с сердитой улыбкой:

— А вот это не твое дело.

— Ты права, — ответил я. — Это только твоедело.

Ее взгляд стал холодным.

— А тебе какая разница?

— А вот это не твое дело.

Она больше не улыбалась. У нее дрожали губы.

— Все знают, что я очень ценю Пабло. Моя семья и все…

— Но я для тебя почти незнакомец, — прервал еея. — И мне хотелось бы услышать это от тебя.

— Что услышать?

— Что ты его любишь на самом деле. И что ты не выходишьзамуж только для того, чтобы вырваться из дома и уехать подальше от этогогорода и твоей семьи, туда, где они не причинят тебе боль. Что ты уезжаешь, ане бежишь.

В ее глазах заблестели слезы ярости.

— Ты не имеешь права говорить со мной так, Даниель! Тыменя не знаешь.

— Скажи, что я ошибаюсь, и я уйду. Ты его любишь?

Мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

— Я не знаю, — прошептала она наконец. — Незнаю.

— Однажды кто-то сказал: в тот момент, когда тызадумываешься о том, любишь ли кого-то, ты уже навсегда перестал его любить.

Беа безуспешно пыталась разглядеть иронию на моем лице:

— Кто это сказал?

— Некий Хулиан Каракс.

— Твой друг?

— Что-то вроде, — сказал я, сам удивляясь этимсловам.

— Ты должен обязательно нас познакомить.

— Сегодня же вечером, если хочешь.

Мы вышли из университета под небом, истерзанным воспаленнымиссадинами. Шли бесцельно, сами не зная куда, скорее чтобы привыкнуть к шагамдруг друга, стараясь говорить на единственную тему, которая нас сближала: о еебрате и моем друге Томасе. Беа рассказывала о нем, как о чужом человеке,которого любишь, но которого совсем не знаешь. Она избегала моего взгляда инатянуто улыбалась. Я чувствовал, что она жалеет о том, что сказала мне водворе университета, что ее собственные слова причиняют ей боль, гложут изнутри.

— Слушай, ты ведь не расскажешь ничего Томасу о нашемразговоре? — вдруг попросила она. — Не так ли?