— Наверное, ты предпочтешь, чтобы мы больше невстречались, — предположил я не слишком убедительно.

— He знаю, Даниель. Сейчас я ничего не знаю. Ты этогохочешь?

— Нет. Конечно нет. А ты?

Она пожала плечами, через силу улыбнувшись.

— Ты сам как думаешь? — спросила она. —Знаешь, а ведь я солгала тебе тогда, в университетском дворике.

— Насчет чего?

— Насчет того, что не хотела тебя видеть.

Мимо опять прошел сторож, искоса посмотрев на нас иусмехнувшись, не проявляя абсолютно никакого интереса к парочке влюбленных уподъезда и их перешептываниям, что, должно быть, с высоты его лет казалосьбанальным и старым как мир.

— Я никуда не тороплюсь, — произнес он. —Пойду постою на углу да выкурю сигаретку, а вы уж скажете, как закончите.

Я подождал, пока сторож отойдет.

— Когда я снова тебя увижу?

— Не знаю, Даниель.

— Завтра?

— Ради бога, Даниель! Я не знаю.

Я кивнул. Беа погладила меня по щеке.

— Сейчас будет лучше, если ты уйдешь.

— Ты ведь знаешь, где меня найти, правда?

Она наклонила голову.

— Я буду ждать.

— Я тоже, Даниель.

Я уходил, не отводя взгляда от ее глаз. Сторож, на своемвеку повидавший немало подобных сцен, уже шел открывать ей дверь в подъезд.

— Ну нахал, — пробормотал он мне, проходямимо. — Такая конфетка…

Я подождал, пока Беа зайдет в парадное, и пошел прочь,оборачиваясь на каждом шагу. Меня вдруг охватила странная, абсурднаяуверенность в том, что все возможно, мне казалось, будто даже эти пустынныеулицы и враждебный ледяной ветер излучают надежду. Дойдя до площади Каталонии,я заметил, что огромная стая голубей собралась в самом ее центре. Стая казаласьогромным покрывалом из белых крыльев, покачивающимся на ветру. Я уже хотелобойти их, но в тот же момент понял, что голуби уступают мне дорогу. При этомни один не поднялся в воздух. Я осторожно стал пробираться между ними, а птицырасступались под моими ногами и снова смыкались за мной. Дойдя до центраплощади, я услышал звон колоколов собора, отбивающих полночь. Я на мгновениеостановился, со всех сторон окруженный океаном серебристых птиц, и подумал, чтосегодня был самый странный и самый чудесный день моей жизни.

Когда я поравнялся с витриной, в нашей лавке все еще горелсвет. Я подумал, что отец засиделся допоздна, разбирая свою корреспонденцию илиже придумывая какой-нибудь новый предлог, чтобы дождаться моего прихода ирасспросить о свидании с Беа. Сквозь стекло я заметил чей-то силуэт,раскладывающий книги в стопки, и узнал худощавый и нервный профиль Фермина,сосредоточенно занимавшегося привычным делом. Я постучал по стеклу. Ферминподнял голову, приятно удивленный, и махнул мне рукой, приглашая зайти.

— Все еще работаете, Фермин? Ведь уже так поздно.

— На самом деле я пытался скоротать время, чтобы потомзайти к бедняге дону Федерико и подежурить у него. Мы с Элоем из оптикидоговорились дежурить по очереди. Я ведь сплю очень мало, самое большее часадва-три. А вы, как я посмотрю, парень не промах, Даниель. Уже за полночь, изчего могу сделать вывод, что ваше свидание с той малышкой прошло соглушительным успехом.

Я пожал плечами.

— Честно говоря, не знаю, — признался я.

— Вам удалось ее обнять?

— Нет.

— Добрый признак. Никогда не доверяйте тем, кто охотнопозволяет себя лапать на первом же свидании. Но тем более остерегайтесь тех,кому для этого требуется разрешение священника. Самые лакомые кусочки ветчины —простите за грубое сравнение — всегда посредине. Ну, если, конечно,подвернулась возможность, не будьте ханжой и пользуйтесь случаем. Однако еслиищете серьезных отношений, как, например, я с моей Бернардой, запомните этозолотое правило.

— У вас все так серьезно?

— Более чем. У нас духовная связь. А как у вас с этойкрасоткой Беатрис? То, что она пальчики оближешь, сразу бросается в глаза, носуть вопроса вот в чем: она из тех, в кого влюбляешься, или из тех, ктопленяет, пробуждая наши природные инстинкты?

— Понятия не имею, — сказал я. — По-моему, ито, и другое.

— Смотрите, Даниель, тут все просто. Это как снесварением желудка. Чувствуете что-нибудь здесь, в самой середине? Ну, какесли бы проглотили кирпич? Или же ощущаете только общий жар?

— Скорее, похоже на кирпич, — сказал я, впрочем,ощущая и некоторый жар тоже.

— Ну, значит, дело серьезное, берегитесь. Присядьте-ка,а я заварю вам липовый цвет.

Мы уселись за стол в подсобке, окруженные сотнями книг и тишиной.Город спал, и наша лавка казалась дрейфующим кораблем в океане тьмы и покоя.Фермин протянул мне дымящуюся чашку и смущенно улыбнулся. Какая-то мысль явноне давала ему покоя.

— Я могу задать вам вопрос личного характера, Даниель?

— Разумеется.

— Только умоляю ответить на него со всейоткровенностью, — сказал он и откашлялся. — Как вы считаете, я мог быстать отцом?

Должно быть, на моем лице отразилось такое замешательство,что он тут же поторопился добавить:

— Я имею в виду биологическое отцовство, пусть с виду яи кажусь тщедушным и худосочным, Провидению было угодно наградить менянеобычайной мужской потенцией и силой боевого быка из Миуры.[58]Я говорю о другом типе отцовства. Смог бы я быть хорошим отцом, понимаете?

— Хорошим отцом?

— Ну да, как ваш, например. Человек с головой, сердцеми душой. Тот, кто способен слушать, направлять и уважать свое чадо, а не душитьв нем собственные недостатки. Тот, кого сын будет любить не только за то, чтоон — его отец, а еще и восхищаться им как человеком. Тем, на кого он будетравняться, стремиться всегда и во всем на него походить.

— Почему вы спрашиваете об этом меня, Фермин? Я думал,вы не верите в брак, семью и прочие вещи. Ярмо и все такое, помните?

Фермин кивнул:

— На самом деле это для дилетантов. Брак и семья будуттем, что мы сами из них сделаем. А без этого они превращаются в хлев, полныйлицемерия. Хлам и пустое словоблудие, ничего более. Но если есть истиннаялюбовь, не та, о какой кричат на всех углах, а любовь, которую надо уметьдоказывать и проявлять…