– А почему?

Я заколебался. Вроде бы мы идем по улице и никто нас неслышит… Нет. Ерунда это все. Ничего нельзя знать наверняка. Если уж захотятподслушать – то будут считывать слова с губ через низколетящий спутник, илиприклеят незаметно крошечный микрофон-пылинку, или обычным направленныммикрофоном из проезжающей мимо машины подслушают…

– Ты знаешь, Лион, мне тут скучно. Ну что я, буду как дуракработать в лаборатории, потом институт оканчивать? А на Новом Кувейте можнопомочь фагам. Вдруг я смогу их убедить, что из меня получится фаг?

Лион подозрительно смотрел на меня. Потом зачем-то спросил:

– Хочешь быть фагом?

– Конечно!

Он задумался. На самую секунду – будто в нем снова проснулсявзрослый мужик, успевший повоевать, жениться и умереть. А потом вздохнул итоскливо сказал:

– Да не возьмут тебя… фаги все генетически приспособленные.Обычный человек не может быть фагом.

– Ерунда все это, – убежденно сказал я. – Ну и что, что неприспособлен? Спорим, я радиацию буду держать лучше, чем фаг? И еще кое-что… Аведь им может пригодиться такой специальный агент, который станет работать нарадиоактивных планетах.

Лион подумал и согласился, что да, действительно, такойагент даже фагам будет полезен. И что специальный агент для работы в условияхнизкой гравитации и замкнутых пространств тоже может пригодиться.

– Только нам надо будет сделать что-то действительно важное,– сказал он. – Не просто смотреть по сторонам, а еще… – Он заколебался, новсе-таки добавил: – Узнать, например, как раскодировать людей.

Так мы и шли к дому Роси, мечтая о всякой ерунде. Кварталымногоквартирных домов кончились, пошли коттеджи. Все обеспеченные граждане наАвалоне жили в коттеджах.

– Я туда не пойду, – буркнул Лион, когда мы подошли к живойизгороди, окружавшей маленький сад. Все деревья тут были вечнозеленые и дажесейчас, припорошенные снегом, смотрелись здорово и празднично.

– Хорошо, я быстро.

Калитка была не заперта, я вошел и двинулся по смерзшемусяпеску дорожки к дому. Рядом тянулся обсаженный кустами бетонированный выезд изгаража. Один куст был слегка помят и совсем без снега – задели машиной.

Я и сам не знал, зачем хочу увидеть Роси и что собираюсь емусказать. Но ничего не говорить было совсем неправильно.

Потому что любые ошибки надо прощать. Может быть, нельзяпрощать, лишь если случается непоправимое. Если бы я утонул… или Лион,бросившийся меня спасать.

Я должен прощать. Ведь фаги простили мою ошибку.

Я вышел к дому – и остановился. Потому что увидел Роси и егоотца.

Они счищали снег перед домом большими ярко-оранжевымилопатами. Ну, перед этим счищали, а сейчас дурачились, кидая снег друг в друга.Роси, пыхтя, махал лопатой, как экскаватор ковшом, засыпая отца снежной пылью.Вильям, точно так же покряхтывая и негромко хохоча, уворачивался, временамикидая снегом в Роси. Когда Роси совсем уж разошелся и даже перестал смотреть,куда бросает снег, Вильям зашел к нему сбоку, подхватил под мышки и опустилголовой в сугроб. Роси, хохоча, выбрался наружу, закричал:

– Нечестно!

Я тихонько отступил на шаг.

– Один – ноль, – бодро произнес Вильям.

Оказывается, он не только выпивоха, болтающийся день и ночьпо всяким спектаклям и литературным салонам. Оказывается, он хороший.

Роси с воплем бросился на отца, повалил в снег – мнепоказалось, что Вильям специально поддался, и стал нагребать на него снег,спрашивая:

– Сдаешься? А, сдаешься?

Я отступил еще дальше.

А чего я хотел? Чтобы Роси сидел запершись в комнате ипереживал, какой он плохой? Или чтобы родители перестали с ним разговаривать,оставили без сладкого и не пускали гулять? Неужели я этого хотел? Прийти исказать: «Все нормально, я вовсе не обижаюсь, всякое бывает…»

Нет.

Или все-таки именно этого?

– Сдаюсь, – объявил Вильям. Приподнял голову – и замер,увидев меня. Я застыл. Теперь уходить было глупо. Через мгновение Вильям отвелглаза и как ни в чем не бывало сказал Роси: – Кстати, ты обещал помочь маме.

– Ну… – Роси поднялся, потирая покрасневшие ладони. – Мы ещене убрали все…

– Роси. – Вильям встал, отряхнул сына от снега. – Ты обещал,это первое. И уже замерз… это второе. Я сам уберу остальное.

Больше Роси не спорил. С неохотой пошел к дому – так и неоглянувшись и не заметив меня.

Я стоял и ждал.

Вильям подошел ко мне:

– Доброе утро, Тиккирей.

– Добрый день, Вильям, – ответил я.

Вильям кивнул, задумчиво потирая щеку:

– Да… разумеется – день… Я пока отослал Роси. Ты не против?

Я пожал плечами.

– Пойдем. – Он опустил мне на плечо тяжелую крепкую руку.

Мы дошли до маленькой беседки в саду. Сели. Скамейки вбеседке были теплыми, сидеть было приятно.

– Очень неприятно… очень неприятно все вышло… – Вильямпокачал головой. Задумчиво извлек из кармана портсигар, достал тонкуюсигариллу, раскурил. – Знаешь, Тиккирей, я был уверен, что уделяю достаточноевремя воспитанию детей…

– Вы не переживайте, – сказал я. – Роси испугался. Но это жебывает. Это и вправду страшно – когда ломается лед.

Вильям покачал головой:

– Нет, Тиккирей, не утешай меня. Это всецело мой недосмотр.Я слишком увлекся работой, богемным существованием, социальнойбезответственностью… собственно говоря – это общая беда нашей планеты,Тиккирей. Слишком уж благополучно мы живем!

Он воодушевлялся с каждым словом, будто статью писал, и онахорошо получалась.

– Дело даже не в том, что Роси и Рози плохо воспитаны,Тиккирей. Да, я частично переложил их воспитание на школу, счел, чтолитература, театр, ти-ви привьют им правильную жизненную позицию. Но я упустилглавное. Им не хватает эмоционального тепла, чувства любви и защищенности.Отсюда – это постыдное проявление трусости. Душевная черствость…

Вильям досадливо взмахнул рукой, столбик плотного серогопепла упал на припорошенный снегом пол беседки.

– Да ничего не случилось, – неловко сказал я. – Ну ошибсяРоська… все он уже понял.

– Спасибо, – крепко, по-взрослому пожимая мне руку, сказалВильям. – Ты очень ответственный и добрый молодой человек. Я долго думал надпроизошедшим, всю ночь. И Роси очень переживал… вот буквально несколько минутназад оттаял, развеселился…