— Я, наверное, буду спать, — сказал стрелок.

На следующий день Эдди продолжил рассказ, но Роланд уже всезнал наперед. В школе Генри не ходил ни в какую спортивную секцию, потому чтоне мог оставаться после уроков на тренировке. Генри надо было заботиться оЭдди. Тот факт, что Генри был не в меру тощим, несобранным, с плохоюкоординацией и вообще не особенно интересовался спортом, не имел, разумеется,никакого значения; Генри мог бы стать замечательным баскетболистом илибейсболистом, как постоянно твердила им мать. Оценки у Генри всегда былинизкими, и ему приходилось по нескольку раз повторять материал, но все это непотому, что Генри был тупарем. Эдди и миссис Дин знали, что Генри ужасно умныйи сообразительный мальчик. Просто Генри приходится тратить так много времени,заботясь о брате, в частности — и того времени, которое он мог бы посвятитьшколе и выполнению домашних заданий (тот факт, что забота о брате проявляласьобычно в том, что они оба сидели на диване в гостиной и смотрели телик илиборолись в той же гостиной на полу, во внимание тоже не принимался). Плохиеоценки означали, что Генри не примут ни в один университет, за исключениемНью-Йоркского, но его не взяли даже туда, а потом был призыв и его загребли воВьетнам, где ему отстрелили колено, и боль была жуткой, и чтобы унять ее, Эддидавали морфий, а когда ему стало лучше, ему перестали давать наркотик и вродебы отучили его от морфия, только не слишком-то хорошо, и Эдди вернулся вНью-Йорк «обезьяною на закорках», голодною обезьяной, которую нужно былокормить, и через пару месяцев он пошел «встретиться с одним парнем», а ещемесяца через четыре, вскоре после смерти мамы, Эдди впервые увидел, как егобрат вдыхает с зеркальца какой-то белый порошок. Эдди решил, что это кокаин. Нооказалось, что — героин. И если вернуться к самому началу, то чья в том вина?

Роланд молчал, вслушиваясь в голос Корта, вдруг зазвучавшийв его мозгу.— " Вина, запомните, малыши, всегда лежит в одном месте: начеловеке достаточно слабом, чтобы нести ее бремя".

Когда правда раскрылась, Эдди сначала был в шоке, потомвзбесился. Генри ответил ему не обещанием прекратить это дело, а просьбою невинить его: да, он знает, что у него в голове повредилось, что Вьетнампревратил его в бесполезный мешок с дерьмом, что он слаб, он уйдет, это лучшевсего, Эдди прав, зачем ему в доме какой-то вонючий наркоман. Он простонадеется, что Эдди не будет его винить. Он стал слабаком, это он признает:что-то во Вьетнаме его сломало, что-то в нем сгнило, как сгнивают от сыростишнурки кроссовок. Вот и во Вьетнаме есть что-то такое, с чем соприкоснувшись,сердце твое начинает гнить, говорил со слезами Генри. Он просто надеется, чтоЭдди не забудет про все те годы, когда он пытался быть сильным.

Ради него — Эдди.

Ради мамочки.

Так что Генри попытался уйти. И, само собой, Эдди ему непозволил. Эдди терзался виною. Он видел этот зарубцевавшийся ужас на когда-тоздоровой ноге, колено, где тефтона было больше, чем кости. Они долго орали другна друга в коридоре. Генри стоял в своих старых хаки с набитою сумкой в руках ибагровыми кругами под глазами, Эдди — только в пожелтевших жокейских шортах.Генри кричал: «Я тебе не нужен, Эдди, я тебе отравляю жизнь, и я это знаю».Эдди вопил: «Ты никуда не пойдешь, возвращайся немедленно, шевели своейзадницей». И так продолжалось, пока в коридор не выскочила миссис Мак—Гюрски изаорала сама дурным голосом: «Уходи, оставайся, меня это не волнует, толькодавай — соображай поживее, иначе я вызываю полицию». Она, похоже, хотеладобавить еще пару пассажей, но тут вдруг заметила, что на Эдди нет ничего,кроме трусов, и, фыркнув: «Как неприлично, Эдди Дин!», — скрылась за дверью.Как чертик в коробочке, только в обратном порядке. Эдди взглянул на Генри.Генри взглянул на Эдди. «Как Пупс-Ангелочек, только слегка располневший», —сказал Генри, понизив голос, и они расхохотались, повиснув друг на друге, иГенри вернулся в квартиру, а еще через пару недель Эдди и сам тоже нюхал иникак не мог уразуметь, почему он из этого делал такую большую проблему, ведьони просто нюхают, черт, и балдеют, как говорит Генри (которого Эдди теперь просебя называет великим мудрецом и выдающимся наркоманом), в мире, который летитсломя голову в ад, как же не словить кайф напоследок?

Прошло время. Эдди не сказал — сколько. Стрелок не спросил.Он догадался, что Эдди знал, что есть тысячи оправданий и ни одной причины«ловить кайф» и что он держал это свое пристрастие под строгим контролем. И чтоГенри тоже сумел взять свое под контроль. Не так хорошо, как Эдди, но все жедостаточно, чтобы эта пагубная привычка не поглотила его целиком. Потому что,если Эдди и не понимал (а в глубине души Роланд знал, что Эдди должен былпонимать), то уж Генри-то понял, что теперь они поменялись ролями. Теперь Эддидержал Генри за ручку, когда они переходили улицу.

И вот пришел день, когда Эдди застал брата за тем, что он ненюхал уже, а кололся. Последовал очередной истерический спор, почти слово вслово повторивший первый, только теперь — в спальне у Генри. И закончился онпочти так же. Генри плакал, и каялся, и защищался, и эта его неумолимая,неоспоримая защита была точно полное поражение, безоговорочная капитуляция:Эдди прав, такому, как он, вообще нельзя жить на свете, он недостоин дажеподбирать отбросы из мусорных баков. Он уйдет. Эдди больше никогда его неувидит. Он только надеется, что Эдди не забудет…

Голос его растворился в глухом бормотании, чем-то похожем нашелест волн, набегающих на каменистый берег. Роланд молчал — он знал всюисторию наперед. Это Эдди ее не знал, и только теперь, когда впервые за десять,когда не больше, лет в голове у него прояснилось, он потихонечку началосознавать. Эдди рассказывал не для Роланда, а для себя.

И это — правильно. Чего-чего, — думал Роланд, а уж времени уних вдоволь. И разговор помогает его скоротать.

Эдди сказал, что ему не давало покоя колено Генри, шрам,идущий по всей ноге (все, конечно, давно зажило, Генри только чуть-чутьприхрамывал… и только когда они с Эдди ссорились, хромота становилась заметнее),ему не давало покоя все то, в чем Генри когда-то себе отказал ради него, и ещеего мучила одна мысль, уже более прагматичная: Генри нельзя оставлять одного наулице. Он там не выживет. Как кролик, которого запустили в джунгли, где полнотигров. Предоставленный сам себе, Генри загремит в кутузку, не пройдет инедели.

Так что Эдди упрашивал, и Генри в конце концов оказал емуэту милость и согласился остаться, а спустя где-то полгода Эдди тоже началколоться. С того момента все неминуемо понеслось вниз по крутой спирали вплотьдо поездки Эдди на Багамы и вторжения Роланда в его жизнь.

Другой бы на месте Роланда, будь он чуть менее прагматичными более склонным к самоанализу, непременно спросил (если не вслух, то хотя бысебя): Почему он? Почему все началось с этого человека — такого слабого, такогочужого и даже, может быть, обреченного?