Три месяца и два дня, — подумала Одетта.

— Ну да, где-то так.

Эндрю кивнул.

— А вот вчера я прочел эту статью… вроде бы в «Дейли Ньюс»…о том, что из Джонсона тоже получится неплохой президент, но это будет уже нето. Тот парень, который статью написал, говорит, что Америка проводилапоследнего в мире ковбоя, последнего стрелка.

— А мне кажется, что Джон Кеннеди никакой не стрелок, —кажется, голос ее прозвучал сейчас резче, чем привык Эндрю (а так, наверное, ибыло, потому что Одетта увидела в зеркальце заднего вида, как он испуганноморгнул, скорее даже — поморщился), именно потому, что она тоже растрогалась.Абсурдно, но факт. Что-то было такое в этой фразе — Америка проводилапоследнего стрелка, — что запало ей в душу. Это неправильно, несправедливо —Джон Кеннеди был миротворцем, а не этаким парнем в скрипучей коже в духе МалышаБилли и в традициях Барри Голдуотера, — и все же от этих слов у нее по кожепрошли мурашки.

— А еще этот парень писал, что в стреляльщиках недостатка небудет, — продолжал Эндрю, нервно поглядывая на Одетту в зеркальце заднего вида.— В этом смысле упоминает он Джека Руби, потом еще Кастро, и дятла этого наГаити…

— Дювалье, — подсказала она. — Папа Док.

— Во-во, и еще Дьем…

— Братьев Дьем уже нет в живых.

— Там просто написано, что Джон Кеннеди был не такой, какони, вот и все. Что он хватался за револьвер, но только в том случае, есликто-то слабее его в том нуждался и если других путей не было. И что Кеннеди былмужик умный и понимал, что иной раз разговорами делу не поможешь. Что бешенуюсобаку лучше всего отстрелить.

Он продолжал поглядывать на нее с опаской.

— Это я просто статью прочитал в газете.

Лимузин катил уже по Пятой Авеню, по направлению к западномувходу в Центральный Парк, эмблема на капоте рассекала студеный февральскийвоздух.

— Да, — мягко проговорила Одетта, и напряженный взгляд Эндрюнемного расслабился. — Я понимаю. Я не согласна, но я понимаю.

Ты лжешь, — сказал внутренний голос. Он частенько еедонимал. Она даже придумала для него название. Это был голос-стимул. —Ты всепонимаешь и ты согласна. Можешь лгать Эндрю, если тебе так хочется, но, радиБога, не лги себе, женщина.

И все же какая-то часть души воспротивилась, объятая ужасом.В этом мире, превратившемся в ядерную пороховую бочку, на которой сидело ужепочти миллиард людей, было бы страшной ошибкой — если не самоубийственной —верить в то, что есть какая-то разница между хорошими и плохими стрелками,«стреляльщиками», как назвал их Эндрю. Слишком много трясущихся рук тянутспички к запалам. В этом мире стрелкам больше нет места. Если и было им время,оно прошло.

Прошло ли?

Она на мгновение прикрыла глаза и потерла себе виски. Онаощущала приближение нового приступа головной боли. Иногда боль угрожающенадвигалась, как зловещий грозовой шквал в жаркий летний полдень, а потомуносилась прочь… как эти летние тучи порою уходят, чтобы обрушить на землюгромы свои и молнии где-нибудь в другом месте.

Однако на этот раз ей показалось, что буря вряд ли пройдетстороной. Она грянет всей своей мощью: с громом, молниями и градом, размером смячик для гольфа.

Уличные фонари на Пятой Авеню, казалось, горели слишком ужярко.

— Ну и как там в Оксфорде, мисс Холмс? — несмелополюбопытствовал Эндрю.

— Сыро. Февраль на дворе, а там сыро. — Она умолкла,уговаривая себя не произносить этих слов, которые как желчь подступали к горлу,заставляя себя проглотить этот горький комок. Сказать такой было бынеоправданной и бесполезной жестокостью. Слова Эндрю о последнем в мире стрелке— это просто очередная порция его словесного поноса. И все-таки они былипоследней каплей, чаша уже переполнилась, и слова, которых она не хотелапроизносить, хлынули через край. Она очень надеялась, что ее голос звучит какобычно спокойно и твердо, но ведь себя не обманешь: она понимала, что говоритнеобдуманно, даже, может быть, лишнее, но остановиться уже не могла:

— Разумеется, поручитель явился безотлагательно; егоуведомили заранее. Но они нас мордовали до конца, и я тоже держалась до конца,но на этот раз они, как мне кажется, взяли верх, потому что в конце я напрудилав штаны. — Одетта увидела в зеркальце, как Эндрю снова поморщился, и ейзахотелось остановиться, но она не смогла. — Видишь ли, они нам вроде быпреподают урок. Хотят тебе показать. Потому что ты перепуган, а перепуганныйчеловек уже не заявится к ним в драгоценный их южный край и больше не станет ихдонимать и возмущать их спокойствие. Но мне еще кажется, что они все — дажесамые тупари, а они там тупари далеко не все — знают, что в конце концовперемены наступят, как бы они ни старались, и пытаются поунижать тебя, пока ониеще в силе, а то вдруг больше случая не представится. Хотят показать, что тебяможно унизить. Ты можешь клясться перед Богом-Отцом, и Сыном, и всем сонмомсвятых, что ты никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах не запятнаешьсебя, но если они за тебя возьмутся, то ты еще как запятнаешь. Как миленький. Аурок заключается в том, что ты просто животное в клетке. Всего лишь животное вклетке. Так что я напрудила в штаны. Я все еще чувствую запах мочи и этойчертовой камеры. Понимаешь, они полагают, что мы происходим от обезьяны. И мнедействительно сейчас кажется, что от меня разит обезьяной.

В зеркальце заднего вида она увидела глаза Эндрю и пожалелао сказанном. Иной раз случается, что ты не можешь сдержать не только мочу.

— Простите, мисс Холмс.

— Нет, — она снова потерла виски. — Это мне надо проситьпрощения. Тяжелые были денечки, Эндрю, все три.

— Да уж, — выдавил он голосом ужаснувшейся старой девы, такчто Одетта невольно расхохоталась. Но в душе ее не было смеха. Она думала, чтознает, куда она лезет, и что полностью осознает, как ей несладко придется. Онаобманулась.

Тяжелые три денечка. Можно сказать и так, а можно иначе: тридня в Оксфорде, штат Миссисипи, были короткой экскурсией в ад. Есть вещи,которые ты никогда никому не расскажешь. Скорее умрешь, но не расскажешь… покане предстанешь перед судом Всевышнего, где, как она полагала, можно будетпринять даже ту правду, что сейчас порождает адскую бурю в этом странном серомжеле между двумя ушами (ученые утверждают, что в этом сером желе нет нервов, иуж если это не исключительная наколка, то тогда — что же?).

—Я хочу одного: поскорее домой и в душ, в душ, в душ, апотом спать, спать, спать. Будем надеяться, я назавтра приду в себя.

— Ну конечно! Встанете как огурчик! — Эндрю явно хотелизвиниться за что-то, но лучших слов не нашел. Больше он не сказал ничего, нерискуя продолжить этот разговор. Так что к серому кварталу викторианских домовна углу Пятой и южного входа Центрального Парка они подъехали в непривычноммолчании — к весьма фешенебельному кварталу викторианских домов, при видекоторого в душе Одетты всегда пробуждалась тяга к разрушению. Она зналапрекрасно, что в этих роскошных квартирах есть люди, которые никогда с нею незаговорят, если только в том не возникнет крайней необходимости, но это ее неособенно волновало. К тому же, она была выше их, и они это знали. Выше их и надними. Не один раз ей приходило в голову, что кое-кого из них это просто бесит:что в квартире пентхауса живет черномазая — и это в старом приличном доме, кудав свое время чернокожие допускались только в белых перчатках лакеев или вкожаных черных — шоферов. Она очень надеялась, что их это бесит, и ругала себяза такую нехристианскую низость по отношению к ближнему своему, но ей хотелось,чтобы они бесились, она не смогла сдержаться и написала прямо в свои дорогиешелковые трусики, точно так же она не могла сдержать и этот поток — злорадства.Это низко, не по-христиански и почти так же нехорошо… нет, даже хуже: в том, покрайней мере, что касается Движения, это вообще приводит к обратнымрезультатам. Скоро они завоюют права, за которые борются. Может быть, уже вэтом году: Джонсон, памятуя о наследии, что досталось ему от убитого президента(и, возможно, надеясь забить еще один гвоздь в гроб Барри Голдуотера), сделаетбольше, чем просто просмотрит Акт о гражданских правах — если так будет нужно,он силой придаст ему силу закона. Так что ушибы и шрамы надо свести на минимум.Работа еще предстоит немалая. И ненависть ей не поможет. Наоборот: ненависть можетее испортить.