Черного Собора, облаченных в почти неуязвимые латы. Вот и подрастеряли сноровку.

— Хватайте его! Не дайте уйти! — подливал масла в суету отец Онуфрий, еще более бестолково бегая вокруг нас и отвлекая воинов заполошными воплями.

За одно лишь спасибо — понервничав чуток, я спустя несколько минут этих криков, вдруг осознал, что на помощь троице храмовников никто не торопится. А это могло означать лишь одно. Отец Онуфрий лопухнулся. Решив прикарманить всю славу за поимку наследника Императора, он решил обойтись минимумом помощников. И уж не знаю как и почему, но кроме нас четверых нет здесь больше никого. А это очень существенно меняло суть дела. Я бы даже сказал — кардинально.

— Банзай, Мазай!

* * *

Сон… Всего лишь очередной сон.

Нет никакого собора — ни черного, ни белого, ни даже парижского… сгорел, потому что. А есть бивак моих воинов и теплый бочок Мелиссы. В смысле, мягкая и теплая девушка у меня под боком. Вот же ж выкрутасы подсознания. Как подобные, весьма приятные ощущения могли трансформироваться в бой с рыцарями-инквизиторами, можно лишь гадать. Наверно, надо было вчера не так налегать на «воду жизни»* (*Оковита, водка. Аqua vita (лат.) — живая вода). Обмыть успешное завершение авантюры, дело святое, но надобно ж и меру знать. Вон, взять хотя бы…

М-да… А взять-то и некого. Кроме пары часовых, все достойное общество, дрыхнет без задних ног. Это я еще благочинно лежу с девушкой, а остальные… Благо здесь не толерантное общество тридцатого столетия и вид двух, крепко обнявшихся, мужиков никого на дурные мысли не наводит. Боевое товарищество свято и никакая пошлость к нему не пристанет, ровно к белоснежному подолу супруги цезаря. Хотя, именно последняя та еще оторва была.

Глава двенадцатая

Нищий немного упирался слегка, но все же особо не сопротивлялся, не хотел злить воинов. Впрочем, те и не особо злобились. Кого-кого, а нищих и калек сейчас хватало. Война стольких людей сняла с нажитых мест и отправила на поиски лучшей доли… или хотя бы спокойной жизни, что, казалось, начался Исход. А весь мир встал на ноги или сел на телеги и не может найти пристанища.

Если вблизи лагеря свеев, народу было не слишком много — шведы хватали всех и отправляли на земляные работы — то чем дальше мы отъезжали от Ченстоховы, тем чаще попадались на глаза одинокие путники или небольшие группки, завидевшие войсковой отряд, тут же бросающиеся наутек.

Этот убежать не успел. И заметили его раньше, чем он успел сообразить — что заинтересовал кого-то, да и надоело скакать без какой либо информации.

Старик так напоминал внешним обликом давешнего нищего из моего сна, что я даже вздрогнул и украдкой ущипнул себя.

Впрочем, наваждение сразу же и развеялось.

Несмотря на общую схожесть во внешнем виде — старые, замызганные лохмотья, сквозь прорехи и грязь отчетливо проглядывала вполне, условно конечно, чистое, ухоженное тело. К тому же, этот был гораздо моложе, от силы лет сорока-сорока пяти да и телосложением далек от истощения. А во-вторых, — я его узнал. Да и кто бы ошибся? Такая характерная примета, как дырка во лбу, вряд ли встречается чаще, чем один раз на многие тысячи.

— День добрый, пан Заглоба! Каким ветром вас сюда завеяло? И сдуло по пути одежду? Я уж не спрашиваю о коне и сабле.

— Стонасце дьяблув мне в печень, если это не пан Антоний собственной персоной! — просиял всем замурзанным обликом старый шляхтич и уж совсем было полез целоваться, но громкое, неодобрительное погмыкивание телохранителей заставило его отказаться от этой идеи. — Как же я рад, что встретил вас! — шляхтич широко взмахнул руками, показывая как именно рад и тут же деловито осведомился. — А не найдется ли у вас, пан Антоний, чем горло промочить. А то у меня в горле, как у путника в Аравийской пустыне, на сороковой день после того, как за его спиной скрылся последний оазис.

— Конечно… — я дал знак воинам, и те отошли в сторону, а Заглобе протянул флягу.

— Да пребудет с вами благодать Господня! — радостно завопил тот, ухватил флягу, откупорил и жадно припал к горлышку. Сделал глоток, другой… и радость на его лице сперва сменило недоумение, а потом залила краска гнева.

— Тьфу! Тьфу! — возмущенно сплюнул под ноги и брезгливо отер рот. — Это что?

— Вода… — ухмыльнулся мысленно я, сберегая самое невинное выражение. — Чистая. Родниковая. И часа не прошло, как набирали.

— Вода?! — завопил старый шляхтич. — Вода?! Это оскорбление, вацьпан! Самое подлое и бесчестное! Сейчас же рубиться до крови!

Он несколько раз безрезультатно мазнул ладонью по тому месту, где должен был находиться эфес шабли, и чуть поостыл.

— Зачем так орать, пане? — подошел к нам литвин в сопровождении Яна Шпычковского. Оба приятеля выглядели не лучшим образом и, наверняка, ощущали дискомфорт в голове. Отчего и среагировали на шум. — Режут тебя, что ли? Помнится, ты в Кракове рассказывал, что когда в Стамбуле с тебя кожу живьем сдирали, ты даже не стонал.

— Ааа! — заорал еще громче Заглоба. — И ты здесь, Сорвиштанец!

— Сорвиглавец.

— Из Песьих кишек!

— Из Мышекишек.

— Один черт! Тоже моей смерти хочешь?!

— Гадко слухать... — привычно отмахнулся Подбипента. — Держи пан Ян… — Логинус протянул разбушевавшемуся шляхтичу свою флягу. — Тут немного осталось. Меньше половины. Но горло промочить хватит.

Заглоба подозрительно принюхался к угощению, но уже после второго вдоха, лицо его распогодилось, а усы сами приподнялись, как у муравья.

— Спаси тебя Господь, добрый человек! — снова заорал он, одним мощным глотком осушая флягу. — Нет! Врут! Как есть врут подлые люди, утверждая что на Литве нет щедрых людей, а все как один жмудины. Я первый стану свидетельствовать, что это ложь!

— Ради Бога, пан, не так громко… — схватился за голову Шпычковский. — У пана голос, аки Иерихонские трубы. Того и гляди, какие-нибудь стены падут. А мы слишком близко к Ченстохове. Пан же, я надеюсь, не желает разрушить монастырь Матери Божьей?

— А заодно накликать разъезд рейтаров… — прибавил