Я постучался к Генри.

— Кто это? — отозвался он из-за запертой двери.

— Кто это спрашивает «кто это»? — сказал я.

— Кто это спрашивает, кто это спрашивает «ктоэто»? — Генри не выдержал и рассмеялся, потом вспомнил, что онрасшибся. — Ты, значит.

— Впусти меня, Генри!

— Да я нормально. Ну, слетел с лестницы, и все Дела.Ну, чуть не убился до смерти, эка важность.

Дайте мне тут отлежаться взаперти. А завтра я выйду. Тыдобрый парень — вон беспокоишься, жив ли я.

— Генри, как это случилось? — спросил я запертуюдверь.

Генри подошел ближе. Я почувствовал, что он прислонился кдвери с другой стороны, словно исповедующийся перед окошечком священника.

— Он мне поставил подножку. Кролик, запрыгавший у меняв груди, превратился в большую крысу, и она заметалась вверх-вниз.

— Кто, Генри?

— Ну этот! Сукин сын! Поставил мне подножку, мерзавец.

— Он что, сказал что-нибудь? Откуда ты знаешь, что онбыл здесь?

— Откуда, откуда! Откуда я знаю, что в холле горитсвет? Чую. Тепло чую. Там, где он стоял в коридоре, прямо жарко было. А потом,он же дышал! Я слышал, как он тихо так, осторожно втягивал в себя воздух ивыдыхал. Он ни слова не сказал, когда я проходил мимо него, но я-то слышал, каку него сердце бьется — бух, бух. А может, это мое так бухало. Я-то думал,проскочу мимо него так, что он меня не заметит. Ведь мы — слепые — какрассуждаем? Раз я в темноте, так, поди, и другие тоже. И вдруг — бух! И я подлестницей и понять не могу, как я там очутился. Я давай звать Джимми, Сэма иПьетро и вдруг вспомнил: идиот, они же все умерли, и ты, дурак, помрешь, еслине крикнешь кого другого. Ну и стал орать подряд все имена без разбору. Дверизахлопали, чуть с петель не сорвались, тут он и выскочил. Вроде он даже босойбыл, так тихо скакнул. Но я учуял, как пахло у него изо рта.

У меня перехватило дыхание, и я оперся о дверь.

— Ну и чем от него несло?

— Надо подумать. Потом скажу. А сейчас Генри лучшеприлечь. Черт! Я даже рад, что слепой. Не хотел бы видеть, как я валюсь слестницы, будто мешок с грязным бельем. Ну, пока.

— Спокойной ночи, Генри, — сказал я.

Я повернулся, но в тот же момент и дом, как огромныйпароход, сделал поворот против речного ветра в темноте. Мне померещилось, что яопять в час ночи сижу в кинотеатре мистера Формтеня, а под сиденьями пол ходитходуном, оттого что прилив чмокает, хлюпает и сотрясает половицы, а по экранускользят большие серебристо-черные тени. Дом опять содрогнулся. Кинотеатрвсе-таки другое дело. А здесь, в этом огромном, старом, плохо освещенном зданиитени, сбежав с экрана, таились у лестничных пролетов, прятались в ванных,вывинчивали по ночам лампочки, чтобы всем приходилось, как слепому Генри,искать выход на улицу ощупью.

Пришлось двигаться на ощупь и мне. На верхней площадке язамер. Кто-то дышал, и воздух передо мной колебался. Но оказалось, что этовсего лишь эхо моих же вдохов и выдохов: отражаясь от стен, оно возвращалось комне и касалось моего лица.

«Ради Христа, — внушал я себе, — не оступись,сбегая вниз».

Когда я вышел от Фанни, лимузин выпуска 1928 года с шоферомждал меня. Дверца захлопнулась, мы помчались к Венеции, и на полдороге сидевшийвпереди водитель снял кепи, распустил волосы и превратился…

…в Констанцию Реттиген — следователя, ведущего допрос.

— Ну? — спросила Констанция холодно!! — Оченьона встревожена?

— Не то слово! Только встревожил ее не я.

— Да?

— Да! Черт побери! Остановитесь вон там и высадите меняна ближайшем углу к чертовой матери!

— Ну, ну, мистер Хемингуэй! Для робкого мальчика изСеверного Иллинойса выражаетесь вы лихо!

— А подите вы, мисс Реттиген…

Это возымело действие. Плечи ее слегка обмякли. Она поняла,что может потерять меня, если не будет поосмотрительней.

— Констанция, — уже спокойнее поправила она.

— Констанция, — повторил я. — Не моя вина,что кто-то утонул в ванне, кто-то перепил, кто-то свалился с лестницы, акого-то забрала полиция. Почему вы-то сами не поднялись к Фанни прямо сейчас?Вы же ее старый закадычный друг!

— Я боялась — вдруг, если она увидит нас вместе, еекондрашка хватит, и мы не сможем ввести ее в рамки.

Констанция сбавила скорость с довольно-таки истерической —семьдесят миль в час до менее нервозной — шестидесяти или шестидесяти двух. Ноее пальцы, как когти, впивались в руль, будто она воображала, что это моиплечи, и собиралась как следует тряхануть меня.

— Лучше бы вам, — сказал я, — увезти ееоттуда раз и навсегда. Сейчас она неделю спать не будет, а это ее доконает, онане выдержит изнеможения. И нельзя же все время питаться одним майонезом!

Лимузин замедлил бег до пятидесяти пяти миль в час.

— Здорово тебе от нее досталось?

— Да нет, просто, как и вы, она обозвала меняПрислужником Смерти. Видно, я для всех козел отпущения, просто какой-торазносчик чумных блох! Что бы там ни творилось в доме Фанни — а что-тотворится, это факт, — я тут ни при чем. И плюс ко всему Фанни самавыкинула какую-то глупость.

— Какую?

— Не знаю, она отказалась мне объяснить. Она сама всебе не уверена. Может, вам удастся что-нибудь из нее вытянуть. У меня жуткоеощущение, что Фанни сама навлекла на себя все это.

— Каким образом?

Скорость упала до сорока. Констанция наблюдала за мной взеркало заднего вида. Я облизал губы.

— Могу только строить догадки. Что-то спрятано у нее вхолодильнике — это она сама сказала. «Если, — говорит, — со мной чтослучится, загляни в холодильник». Господи! До чего все глупо. Может, вы сегодняпопозже съездите к ней и заглянете в этот несчастный холодильник? Может, вамудастся сообразить, почему, как и что Фанни собственноручно допустила к себе? Ичего она так смертельно боится?

— Милостивый Боженька, — пробормотала Констанция,закрывая глаза. — Пресвятая Дева!

— Констанция! — завопил я. Ибо мы только чтовслепую проскочили под красный свет.

На счастье, Господь Бог не дремал и подстелил нам соломку.

Констанция остановилась у моего дома, вышла из машины и,когда я отпер дверь, заглянула в комнату.