— Новые новости! — воскликнула Фанни, широкораскрыв глаза. — Откуда ты-то ее знаешь? И вообще это ни к чему! Мой домздесь! Если я отсюда уеду, я пропала — умру, и все. Здесь мои пластинки.

— Мы возьмем их с собой.

— А книги?

— И книги заберем.

— И майонез у меня особый, у нее такого нет.

— Я куплю.

— У нее нет места.

— Даже для тебя, Фанни, места у нее хватит.

— А что же будет с моим пестрым котом? Это продолжалосьдо тех пор, пока я не услышал, как внизу прижался к поребрику лимузин.

— Ну так как, Фанни?

— Теперь, раз ты здесь, уже все хорошо. Когда будешьуходить, загляни к миссис Гутиеррес, попроси ее немножко посидеть сомной, — бодро проговорила Фанни.

— Откуда этот наигранный оптимизм? Ведь час назад тысчитала, что приговорена к смерти?

— Дорогой мой, Фанни в полном порядке. Эта гадинабольше не вернется. Я чувствую, и к тому же…

И, как по заказу, в эту минуту весь огромный дом содрогнулсяво сне.

Створки двери в комнате Фанни жалобно заскрипели.

Как подстреленная, и на этот раз подстреленная насмерть,Фанни приподнялась в кресле и чуть не задохнулась от ужаса.

Я мигом пересек комнату, распахнул дверь и высунулся вдлинный, как долина реки, коридор — миля в одну сторону, миля в другую, —от него расходились бесконечные черные туннели, по которым потоком струиласьночная тьма.

Я прислушивался, но улавливал лишь, как потрескиваетштукатурка на потолке и елозят в дверных проемах двери. Где-то журчал и урчал,ведя свою нескончаемую речь в ночи, унитаз, этот холодный белый фарфоровыйсклеп.

В коридоре, разумеется, никого не было.

Тот, кто был здесь раньше, если действительно кто-то был,быстро прикрыл за собой дверь или куда-то убежал — либо вперед, либо назад.Туда, откуда невидимым потоком вливалась ночь — длинная, извивающаяся река свеющим над ней ветром, навевающим воспоминания обо всем, что было здесьсъедено, обо всем, что было выброшено, обо всем, что было таким желанным и вчем больше не было нужды.

Мне хотелось прокричать темным коридорам то же, что ясобирался выкрикнуть ночному берегу перед арабской цитаделью КонстанцииРеттиген:

— Убирайтесь! Оставьте нас в покое. Может, по-вашему,мы и заслужили смерть, но мы не хотим умирать!

Однако, обращаясь в пустоту, я крикнул другое:

— Так, ребятки! Порезвились и хватит! Ступайте,ступайте! Брысь! Вот молодцы! Доброй ночи!

Я подождал, пока несуществующие ребятки разошлись по своимнесуществующим комнатам, вернулся к Фанни, прислонился к притолоке и, фальшивоулыбаясь, закрыл дверь.

Трюк сделал свое дело. Или Фанни притворилась, что повериламне.

— Из тебя выйдет хороший отец, — улыбнулась она.

— Да нет, я буду как все отцы — неумный и нетерпеливый.Этих ребят надо было накачать пивом и засунуть в койки давным-давно. Ну что,Фанни? Лучше тебе?

— Лучше, — вздохнула она и закрыла глаза. Подойдяк ней, я обхватил ее руками, что было сродни полету Линдберга[119]вокруг земного шара под восторженные вопли толпы.

— Все рассосется, — сказала Фанни. — Ты теперьиди. Все в порядке. Ты же сам сказал — ребятишки уже в кроватях.

«Какие ребятишки?» — чуть не ляпнул я, но прикусил язык. Ахда, ребятишки.

— В общем, с Фанни все благополучно, и ты иди домой.Бедняжка. Поблагодари Констанцию, но скажи ей от меня: «Нет, спасибо». Пустьприедет ко мне в гости. Миссис Гутиеррес обещала переночевать у меня. Она можетспать на этой кровати, — представляешь, я не сплю на ней уже тридцать лет!Не могу лежать на спине, задыхаюсь. Словом, миссис Гутиерpec придет сюда, а ты,мой дорогой, был очень добр, что зашел. И я знаю, что ты вообще очень добрый,ты просто не хотел меня расстраивать, вот и не сказал, что наши друзья внизуумерли.

— Да, Фанни, поэтому.

— Но в их смертях не было ничего необычного, верно?

— Нет, Фанни, — солгал я. — Всему винойтолько глупость, изменившая красота и уныние.

— Господи! — воскликнула Фанни. —Изъясняешься как лейтенант с мадам Баттерфляй.

— Потому-то мальчишки и лупили меня в школе. Я двинулсяк двери. Фанни глубоко вздохнула и внезапно сказала:

— Если со мной что-нибудь случится — совершенно необязательно, но вдруг! Загляни в холодильник!

— Куда?

— В холодильник, — с загадочным видом повторилаФанни. — Сейчас не смей!

Но я уже дернул дверцу и уставился в освещенное нутро. Наменя смотрели ряды банок — желе, джемы, соусы, майонез. Обведя их долгимвзглядом, я захлопнул холодильник.

— Я же просила не смотреть сейчас, — упрекнуламеня Фанни.

— Мне ждать некогда. Я должен знать.

— Ну а я теперь ничего тебе не скажу, — вспылилаона. — Нечего было подглядывать! Я как раз собиралась признаться, что это,может, по моей вине нечисть пробралась в дом.

— Нечисть, Фанни? Какая нечисть?

— Ну вся эта мерзость, которую, как мне казалось, тыприволок сюда на своих подошвах. Только, может, это дело рук Фанни. Может, ясама во всем виновата, может, я зазвала эту гадость с улицы.

— Так зазвала или нет? — взревел я, наклонившисьнад ней.

— Ты меня больше не любишь?

— Люблю, черт побери! Я же хочу вытащить тебя отсюда, аты не даешься. Обвиняешь меня, что я отравил вам тут уборные, теперьзаставляешь исследовать холодильник. Господи Иисусе, Фанни!

— А теперь лейтенант рассердился на Баттерфляй. —Из глаз Фанни выкатились слезы.

Больше я вынести не мог.

Я открыл дверь.

Перед ней стояла миссис Гутиеррес — наверно, она уже давностояла за дверью и, как всегда, будучи дипломатом, держала в руках тарелку сгорячими тако[120].

— Я завтра позвоню, Фанни, — пообещал я.

— Звони, конечно, и Фанни будет жива. «Интересно, —думал я, — если я крепко зажмурюсь и притворюсь, что я слеп. Найду ли якомнату Генри?»