– Брат Ильмар… – прошептал Рууд, открыв глаза. – Беги…

– Не бойся, брат, – сказал я. В горле запершило, и слезынавернулись. – Все. Кончен бой. Победили мы…

– Ильмар… в Рим… в Урбис… Пасынку Божьему скажи, что я…смиренный Рууд… тебя спас и к нему…

Взял я его за руку, кивнул.

– Темно… ничего нет… темно… – Я едва слова-то разбирал,кровь у Рууда в горле булькала. – Ильмар…

– Я все сделаю, – сказал я. – Доведется попасть к ПасынкуБожьему – о твоем геройстве расскажу…

Брат Рууд дернул головой, выплюнул кровь. Сказал почти отчетливо,с безмерным удивлением:

– Как так может быть… я же паладин святой… должен подвигсовершить…

Я молчал. Ну как сказать умирающему, что никакой сан,никакой титул от смерти не спасают? И не защитят от нее долг, обязанности,любовь, вера. Все ей едино, старухе. Кончается для брата Рууда земная жизнь,начинается небесная.

– Холодно… – жалобно сказал Рууд. – Тут… холод… брат!

В последнем порыве сил он попытался поднять руку:

– Я Слово знаю… слабое, но Слово… возьми, дарю…

– Говори. – Я приник к лицу паладина. – Говори, брат!Говори!

– А….

Он попытался вдохнуть воздуха и забился в конвульсиях.

– Да скажи, тебе ведь без надобности! – завопил я, трясяРууда за плечи. – Говори!

Никому и ничего он уже не скажет. Ушел вместе со своимСловом слабеньким, на котором что-то держал. Интересно – что?

Поднялся я от безжизненного тела, еще раз всех обошел. Ниодин признака жизни не подавал. Тот, что раненный был, перед смертью из карманатонкую шелковую удавку достал, да и прополз по направлению ко мне метров пять,пока я с Руудом разговаривал. Но не дополз.

Тоже ведь хотел подвиг совершить. И понять не мог, почему наэто сил не хватает.

– Что же вы наделали, братья святые? – спросил я. На душетак гадко было – словно лучше бы под дубинками. – Как же так – одному Богуслужим, добра хотим, а ради того чтобы мальчишку и каторжника убить – готовыпротив веры пойти?

Некому уже было мне ответить. А то ведь нашли бы слова,братья. Уговорили бы голову в петельку засунуть.

Трупы все я в нашу карету сложил, потому что зарывать ихвремени не было, а оставлять зверям на съедение – не по-людски. В карманах нерылся, в чужой карете тоже – лишь заглянул, проверил, что и там никого нет.Пусть я и вор, но на то, что Богу принадлежит, – не позарюсь. Лишь немного едыи бутылку коньяка взял, это не грех…

– Что же все это значит, а, Сестра? – спрашивал я, таскаятяжелые, изувеченные тела. – Искупитель, ответь? Сам Бог не знает, что со мнойделать? Или он на нас и не глядит, зря мы, злодеи, верой тешимся?

Нет ответа. Нет. Холодно и темно – почти как для братаРууда, паладина несчастного.

Коней я распряг и отпустил, всех, кроме одного. В чужойкарете была клетка с почтовыми голубями – их я тоже выпустил на волю. Не за чтоптицам и лошадям погибать.

А перед тем как закрыть в карету дверь, коснулся я рукибрата Рууда и сказал:

– Ты уж прости, святой паладин, но не пойду я в Урбис, кПреемнику. Нечего мне там делать. Вором жил, вором и умру. Как смогу – Сеструвосславлю. Но голову под дубину не опущу.

Нечего было ответить Рууду. После смерти не поспоришь.

Сел я на лошадь – та нервничала, да и седла не было, но мнеприходилось по-всякому ездить. Потрепал ее по гриве, шепнул:

– Ты уж только до города какого довези, родная. А там я тебяв хорошие руки пристрою, обещаю. Или на волю выпущу. Лучше на волю, верно?

Лошадь со мной тоже не спорила. И я поехал сквозь ночь –прочь от того места, где восемь святых братьев убили друг друга, причем всемтеперь уготованы райские кущи, ибо каждый служил Богу.

Как они там, в этих самых садах заоблачных, не передерутся?Или обнимутся и восславят Сестру с Искупителем? Или все беды на меня свалят – иждать примутся?

Может, и хорошо, что мне теперь никакого рая не видать –только адские льды…

Весь день жарило немилосердно. Я уж и до пояса разделся, ишейным платком голову повязал – от солнца. Все равно, отшагав от рассвета тридесятка километров, чувствовал себя выжатым досуха. И до города мне точно неуспеть, значит, снова ночевать в чистом поле.

Три дня прошло, как сгиб Рууд и прочие святые братья. На мнеуже давно не было одежды священника – вместо того я щеголял в парадном костюмеморяка, купленном за немалые деньги. Зато и стража особо не приглядывалась, инарод смотрел по-доброму. Моряков державных все уважают. Лошадь я отпустил близпервого же городка, как обещал, и сейчас двигался по галльским землям налегке,лишь иногда, если предлагали, подсаживаясь на попутные повозки и дилижансы.

Жарко. Весь день было жарко, словно лето решило вернуться. Асейчас наползают с запада тучи, и, похоже, скоро польет хороший дождь. Нехотелось бы оставаться под открытым небом.

Последний поселок я миновал часа два назад, и возвращатьсябыло глупо. Зато впереди, чуть в стороне от дороги, на берегу мелкой речушки,окруженный некошеными лугами, стоял аккуратный домик. Странный такой дом –вроде и не фермерский, но и на загородную виллу ничуть не похож. Словно пришелчеловек, купил землю окрест, да и поселился – ничего не делая, не выращиваяскотину, не разводя виноградники.

Странно, но интересно.

Я свернул с дороги и двинулся к домику. Тропинка была едвазаметна – хорошо, если раз в неделю кто ходит. И в то же время жилище не похожена заброшенное. В окнах занавески, цветочки, перед домом – клумба. Маленькое строениерядом – вроде бы курятник – свежевыбелено. И в то же время никакой ограды нет.Неужто здесь стража такая свирепая, что народ ни воров, ни разбойников небоится? Вряд ли. Раньше таких гостеприимных домиков я не встречал…

– Убирайся!

Дверь скрипнула, чуть приотворившись, и в щель высунулсядлинный ствол пулевика. Пулевик казался таким же древним, как и надтреснутыйголос, и столь же доброжелательным.

– Добрый день! – остановившись, произнес я. – Зачем начестного человека, слугу Дома, оружие наводишь?

– А кто тебя знает, честного, – ворчливо отозвались из-задвери. Я расслабился. Раз начал разговор, то стрелять не станет. – Может, тыдушегуб, матросика придушил, одежду снял, а теперь у старика последнее хочешьотнять?