Кремер и Мюллер придерживаются того мнения, что Умар был прямо-таки одержим своей набожной утопией; что он вмешивался в финансы без практической необходимости; нарушал их естественное движение и сбивал с пути, намеченного всем ходом предыдущего развития. Халиф, по их словам, не имел никакого понятия о реальных условиях. Фактически же дело обстоит ровно противоположным образом; именно у современных критиков Умара сложилось ложное понятие о реальных условиях того времени. Условия эти находились в состоянии хаоса и требовали новых мер для наведения порядка. Умар не был первым, кто создал путаницу в системе налогообложения; она уже существовала там, и так не могло долее продолжаться. Умар решал не воображаемую проблему, а самую настоящую и притом настоятельную. Аль-Хаджжадж впервые взялся за нее всерьез, но таким образом, который настроил против него общественное мнение. Умар попробовал иной способ, проявив большее уважение к чувствам, основанным на исламе или по крайней мере опирающимся на него. Но и тот и другой столкнулись с одной и той же проблемой, которая возникала постоянно и обязательно требовала решения. Вследствие этого земля, которая облагалась данью, все больше и больше переходила в руки тех владельцев, которые были от дани освобождены.

Таким образом, мы по существу опровергаем упрек к Умару II, заключающийся в том, что он поколебал сами основания Омейядского халифата. Они зашатались еще раньше, да и с самого начала были не очень прочными. Ту византийскую мудрость, к которой прибегает А. Мюллер, чтобы осудить Умара за отход от традиции его предшественников, а именно что каждое государство может быть поддерживаемо только теми средствами, которым оно и обязано своим возникновением, можно в равной степени поставить в упрек и самим Омейядам. Их правительство отнюдь не продолжило идти по той прямой линии, которую проложил пророк и его сподвижники. Вместо того чтобы опираться на ислам, на котором оно якобы все еще основывалось и который оно не смело отвергнуть, оно скорее было им подорвано. Омейядам приходилось постоянно быть начеку, чтобы подавлять оппозицию, восстававшую против них во имя Аллаха и религии. Еще больше им угрожала неумолимая враждебность Ирака, который непрестанно разражался колоссальными мятежами против ненавидимой сирийской тирании; но величайшей опасностью для них было общественное движение, направленное не только против правящей династии, но против арабского господства вообще. Умар I установил исламское государство, согласно закону завоевателя, как господство арабов над побежденными народами. Он основал его на разделении двух классов, размежеванных не только религией, но и национальной принадлежностью: арабов-мусульман и неарабов-иноверцев; арабскую военную знать и инородцев-плебеев, обязанных выплачивать дань. Но это здание он построил не на прочном фундаменте, ибо стена, отделяющая хозяев от слуг, была сломана тем фактом, что слуги все больше и больше переходили в ислам и избавлялись от арабских гарнизонных городов. Возрастающая исламизация побежденных народов, естественный и неизбежный процесс, поставила под вопрос систему старого Умара, и не только в его времена, но и во времена Омейядов, при которых она продолжилась. По меньшей мере в соответствии с теократическими принципами политический статус также пришлось подтверждать религией. Именно ислам, а не национальность наделяла людей правами гражданства в теократии.

Мавали стучали в ворота и требовали равных прав с арабами. На их стороне был ислам, и они стекались в революционное течение, в основе которого лежал ислам. Умар II попытался удовлетворить их притязания без больших расходов; им, вероятно, двигали не столько государственные мотивы, сколько религиозные, но первые не преграждали путь вторым. Умар не мог порвать с исламом, его необходимо было принимать в расчет. Враждебность к исламу угрожала падением самому государству Омейядов. Поэтому Омейяд действовал не против интересов собственной династии, когда сообразовывал свои действия с исламом и старался не разорвать свой с ним союз, устраняя причины оправданного недовольства и поддерживая претензии, которые невозможно было отрицать. Такова, по всей видимости, была программа Умара II. В исламе он пытался найти что-то общее между правительством и враждебными к нему силами. С этой точки зрения он проводил политику согласия и умиротворения, и не только по отношению к мавали. Он также пытался ответить на недовольство провинций и, в частности, добиться того, чтобы иракцы больше не ощущали себя так, будто находятся под чужеземным игом сирийцев. Он относился ко всем с равным вниманием; он даже думал, что сможет удовлетворить претензии хариджитов, участвуя в их спорах, и хотя бы добился того успеха, что они на протяжении всей его жизни не вынимали мечей из ножен. Он не наказывал за политические преступления, хотя другие карал сурово. Он был милостив к Алидам, вернул им отнятое имущество – как и наследникам Тальхи – и вычеркнул из публично читаемой молитвы проклятие, адресованное их предкам[151]. Однако из этого не следует и мы не можем поверить, что в душе он признавал их притязания на халифат справедливыми[152]. Он был мусульманином старой школы. Старый ислам в самой своей основе не испытывал сочувствия к правомерности шиизма, и он бы примирился с династией Омейядов, несмотря на ее незаконное происхождение, если бы не был враждебен к ней с самого начала. Аббасид Мансур засвидетельствовал, что правление Умара II было достойно похвалы, но, несмотря на все это, Умар был Омейядом и крепко держался за прошлые претензии своей династии.

Намерения Умара были во всяком случае добры и, пожалуй, не так уж неразумны. Невозможно сказать, чего бы он смог достичь, ведь правление его продолжалось едва ли два с половиной года. Он умер в возрасте 39 лет в пятницу, 24 или 25 раджаба 101 года от хиджры (9 февраля 720 года) в Хунасире, близ Дамаска. Согласно Абу Убайде, его отравили Омейяды из страха, что он уступит хариджитам и отстранит от престолонаследия, как недостойного, Язида ибн Абдул-Малика, которого Сулейман назначил преемником после Умара. Однако старые и надежные историки ничего об этом не знают. Более того, они лишь выражают свое разочарование тем, что этот реформатор мира скончался столь преждевременно и после него вернулся прежний режим.

Язид II был внуком Язида I от его дочери Атики, на которой женился Абдул-Малик; его часто называют Язид ибн Атика в память о его гордой матери[153]. Он полагал, что стоит выше остальных Марванидов, и хвастал своей суфьянидской кровью. Он также отчасти обладал духом своего деда по материнской линии, в честь которого был назван, хотя и не унаследовал его мягкости и обходительности.