Вся аккуратная, ладно пригнанная шинель капитана Енакиевабыла порвана и окровавлена, как будто его рвали собаки. Шлем валялся на земле,и ветер шевелил на голове капитана Енакиева серые волосы, в которые уженабилось немного снега.

Лица капитана Енакиева не было видно, так как оно былоопущено слишком низко. Но оттуда всё время капала кровь. Её уже много натеклопод лафет — целая лужа.

Руки капитана Енакиева были почему-то без перчаток. Однарука виднелась особенно хорошо. Она была совершенно белая, с совершенно белымипальцами и голубыми ногтями. Между тем ноги в тонких старых, но хорошовычищенных сапогах были неестественно вытянуты, и казалось, вот-вот поползут,царапая землю каблуками.

Ваня смотрел на него, знал наверное, что это капитанЕнакиев, но не верил, не мог верить, что это был он. Нет, это был совсем другойчеловек — неподвижный, непонятный, страшный, а главное — чужой, как и всё, чтобыло в эту минуту в мире вокруг мальчика.

И вдруг чья-то рука тяжело, но вместе с тем нежно опустиласьна Ванин погон. Ваня поднял глаза и увидел Биденко. Разведчик стоял возле него,большой, добрый, родной, и ласково улыбался.

Одна его могучая рука лежала на Ванином плече, а другуюруку, толсто забинтованную и перевязанную окровавленной тряпкой, он держал,неумело прижимая к груди, как ребёнка.

И вдруг в душе у Вани будто что-то повернулось и открылось.Он бросился к Биденко, обхватил руками его бёдра, прижался лицом к его жёсткойшинели, от которой пахло пожаром, и слёзы сами собой полились из его глаз.

— Дяденька Биденко… дяденька Биденко… — повторял он,вздрагивая всем телом и захлёбываясь слезами.

А Биденко, осторожно сняв с него тяжёлый шлем, гладил егозабинтованной рукой по тёплой стриженой голове и смущённо приговаривал:

— Это ничего, пастушок. Это можно. Бывает, что и солдатплачет. Да ведь что поделаешь! На то война.

В кармане убитого капитана Енакиева нашли записку. Оннаписал её перед тем, как вызвать огонь на себя. Хотя она была написанавторопях, но можно было подумать, что капитан Енакиев писал её в совершенноспокойной обстановке, у себя в блиндаже. Такая она была аккуратная, чёткая, безединой помарки.

А между тем в ту страшную, последнюю минуту, когда он еёписал, вокруг него почти уже никого не осталось.

Капитан Ахунбаев лежал на земле, раскинув из-подплащ-палатки руки. Пуля пробила его широкий упрямый лоб в самой середине.Только что Ковалёв сел на землю в такой позе, как будто он хотел снять сапог иперемотать портянку, но вдруг повалился на бок и больше уже не двигался.

Однако капитан Енакиев в своей записке не забыл проставитьчисло, месяц, год и час, когда он её писал. Он даже обозначил место: «В районецели номер восемь». Подписав свою фамилию, не забыл поставить точку.

Записка была свёрнута треугольником и положена в наружныйкарман гимнастёрки с таким расчётом, чтобы её легко можно было найти.

В этой записке капитан Енакиев прощался со своей батареей,передавал привет всем своим боевым товарищам и просил командование оказать емупоследнюю воинскую почесть — похоронить его не в Германии, а на родной,советской земле.

Кроме того, он просил позаботиться о судьбе его названогосына Вани Солнцева и сделать из него хорошего солдата, а впоследствии —достойного офицера.

Последняя воля капитана Енакиева была свято выполнена: егопохоронили на советской земле.

…После того как вьюга замела могилу первым снегом, ВанюСолнцева потребовали на командный пункт полка, к командиру. И Ваня опятьуслышал то слово, которое всегда для солдата обозначает перемену судьбы.

Командир артиллерийского полка объявил Ване, что оннаправляется в суворовское училище, и сказал:

— Собирайся.

А через четыре дня по широкой ухабистой улице, ведущей отвокзала к центру старинного русского города, шёл Ваня Солнцев в сопровожденииефрейтора Биденко.

Они шли не спеша, с тем выражением достоинства и некоторогоскрытого недовольства, с которым обычно ходят фронтовики по улицам тыловогогорода, удивляясь тишине и беспорядку его жизни.

Биденко шёл налегке, с подвязанной рукой. За спиной умальчика был зелёный вещевой мешок. В этом мешке лежало множество нужных иненужных вещей, которые подарили Ване разведчики и орудийцы, соединённымиусилиями собирая своего сына в дальнюю путь-дорогу.

Была в вещевом мешке и знаменитая торба с букварём икомпасом. Был кусок превосходного душистого мыла в розовой целлулоидноймыльнице и зубная щётка в зелёном целлулоидном футляре с дырочками. Был зубнойпорошок, иголки, нитки, сапожная щётка, вакса. Была банка свиной тушёнки,мешочек рафинада, спичечная коробочка с солью и другая спичечная коробочка — сзаваркой чаю. Была кружка, губная гармоника, трофейная зажигалка, несколькозубчатых осколков и два патрона от немецкого крупнокалиберного пулемёта — одинс жёлтым снарядиком, другой с чёрным. Была буханка хлеба и сто рублей денег.

Но, главное, там были тщательно завёрнутые в газету«Суворовский натиск», а сверх того ещё в платок погоны капитана Енакиева,которые на прощание вручил Ване командир полка на память о капитане Енакиеве ивелел их хранить как зеницу ока и сберечь до того дня, когда, может быть, и самон сможет надеть их себе на плечи.

И, отдавая мальчику погоны капитана Енакиева, полковниксказал так:

— Ты был хорошим сыном у своего родного отца с матерью. Тыбыл хорошим сыном у разведчиков и у орудийцев. Ты был достойным сыном капитанаЕнакиева — хорошим, храбрым, исполнительным. И теперь весь наш артиллерийскийполк считает тебя своим сыном. Помни это. Теперь ты едешь учиться, и я надеюсь,ты не посрамишь своего родного полка. Я уверен, что ты будешь прекраснымвоспитанником, а потом прекрасным офицером. Но имей в виду: всегда и везде,прежде всего и после всего ты должен быть верным сыном своей матери-родины.Прощай, Ваня Солнцев, и, когда ты станешь офицером, возвращайся в свой полк. Мыбудем тебя ждать и примем тебя как родного. А теперь — собирайся.

Ваня и Биденко прошли через весь город, заваленныйсугробами, и остановились перед большим домом екатерининских времён, сколоннами и арками.

Город в сорок втором году некоторое время находился в рукаху немцев, и дом этот в иных местах ещё хранил на себе следы пожара.