– Да быстрей же! Навались! Все разом!

– Еще вправо!.. Еще! - осипло повторил Евстигнеев. Ужеорудие было повернуто вправо, уже подбивались бревна под сошники, и стволбыстро пополз над бруствером, движимый механизмами, маховики которых поспешно вращалЕвстигнеев; набухли желваки на его облитых потом, грязных скулах. Но сейчас,казалось, невозможно было выдержать бесконечные, как вечность, секунды наводки.В те убегавшие секунды Кузнецов слышал одну свою команду: "Огонь! Огонь!Огонь!" - и эта команда, оглушавшая его самого, толкала расчет в спины, взатылки, в плечи, в их судорожно работающие руки, которые не успевали опередитьпродвижение танков.

"Неужели сейчас мы все должны умереть? - возникла мысльу Кузнецова. - Танки прорвутся на батарею и начнут давить расчеты и орудия!..Что с Давлатяном? Почему не стреляют? Живы там?.. Нет, нет, я должен что-тосделать!.. А что такое будет смертью? Нет, нужно только думать, что меня неубьют, - и тогда меня не убьют! Я должен принять решение, что-то сделать!.."

– Доворота… доворота не хватает, товарищ лейтенант! -толкнулся в сознание вскрик Чубарикова. Он, словно плача красными слезами, тервеки пальцами и мотал головой, глядя на Кузнецова.

– Огонь! Огонь! Огонь по танкам! - выкрикнул Кузнецов ивнезапно, словно что-то выпрямило его, вскочил, кинулся к мелкому, недорытомуходу сообщения. - Я туда!.. Во второй взвод! Чубариков, остаетесь за меня! Я кДавлатяну!..

Он бежал по недорытому ходу сообщения к молчавшим орудиямвторого взвода, продираясь меж тесных земляных стен, еще не зная, что напозициях Давлатяна сделает, и что может сделать, и что сумеет сделать. Ходсообщения был ему по пояс - и перед глазами дрожала огненная сплетенность боя:выстрелы, трассы, разрывы, крутые дымы среди скопищ танков, пожар в станице. Асправа, покачиваясь, три танка шли в пробитую брешь, свободно шли в такназываемом "мертвом пространстве" - вне зоны действенного огнясоседних батарей; они были в двухстах метрах от позиции Давлатяна,песочно-желтые, широкие, неуязвимо-опасные. Потом длинные стволы их сверкнулипламенем. Разрывы на бруствере отбросили рев моторов - и тотчас над самойголовой Кузнецова спаренными трассами забили пулеметы.

И в отчаянии оттого, что теперь он не может, не имеет прававернуться назад, а бежит навстречу танкам, к своей гибели, Кузнецов, чувствуямороз на щеках, закричал призывно и страшно:

– Давлатя-ан!.. К орудию!.. - И, весь потный, черный, визмазанной глиной шинели, выбежал из кончившегося хода сообщения, упал наогневой, хрипя: - К орудию! К орудию!

То, что сразу увидел он на огневой Давлатяна и что сразупочувствовал, было ужасно. Две глубокие свежие воронки, бугры тел междустанинами, среди стреляных гильз, возле брустверов; расчет лежал внеестественных, придавленных позах - меловые лица, чудилось, с наклееннойчернотой щетины уткнуты в землю, в растопыренные грязные пальцы; ноги поджатыпод животы, плечи съежены, словно так хотели сохранить последнее тепло жизни;от этих скрюченных тел, от этих застывших лиц исходил холодный запах смерти. Ноздесь были, видимо, еще и живые. Он услышал стоны, всхлипы из ровика, однако неуспел заглянуть туда.

Он смотрел за посеченное осколками колесо орудия: там подбруствером копошились двое. Медленно поднималось от земли окровавленноеширокоскулое лицо наводчика Касымова с почти белыми незрячими глазами, однарука в судороге цеплялась за колесо, впивалась черными ногтями в резину.По-видимому, Касымов пытался встать, подтянуть к орудию свое тело и не мог -его пальцы скребли по разорванной резине, срывались; но, выгибая грудь, онвновь хватался за колесо, приподымаясь, бессвязно выкрикивал:

– Уйди, сестра, уйди! Стрелять надо… Зачем меняхоронишь? Молодой я! Уйди… Живой я еще… Жить буду!

Сильное его тело было как бы переломлено в пояснице, что-токрасное текло из-под бока, затянутого бинтами, а он был в той горячке раненого,в том состоянии беспамятства, которое обманчиво отдаляло его от смерти.

– Зоя!.. - крикнул Кузнецов. - Где Давлатян?

Рядом с Касымовым лежала под бруствером Зоя и, удерживаяего, раздирая в стороны полы ватника, спеша накладывала чистый бинт прямо нагимнастерку, промокшую на животе красными пятнами. Лицо было бледно, заострено,с темными полосками гари, губы прикушены, волосы выбились из-под шапки - чужое,лишенное легкости, некрасивое лицо с незнакомым выражением.

Услышав крик Кузнецова, она быстро вскинула глаза, полныезова о помощи, зашевелила потерявшими жизнь губами, но Кузнецов не расслышал низвука.

– Уйди, уйди, сестра! Жить буду!.. - выкрикнул вбессознании Касымов. - Зачем хоронишь? Стрелять надо!..

И оттого, что Кузнецов не услышал ее голоса, а слышал крикКасымова, метавшегося в горячке, оттого, что ни она, ни Касымов не видели, незнали, что прорвавшиеся танки идут прямо на их позицию, Кузнецов снова испыталощущение нереальности, когда надо было сделать над собой усилие, тряхнутьголовой - и он вынырнет из бредового сна в летнее, спокойное утро, с солнцем заокном, с обоями на стене и вздохнет с облегчением оттого, что виденное им -ушедший сон.

Но это не было сном.

Он слышал над головой оглушающе-близкие выхлопы танковыхмоторов, и там, впереди, перед орудием, распарывал воздух такой пронзительныйтреск пулеметных очередей, будто стреляли с расстояния пяти метров из-забруствера. И только он один осознавал, что эти звуки были звукамиприближающейся гибели.

– Зоя, Зоя! Сюда, сюда! Заряжай! Я-к панораме, ты -заряжай! Прошу тебя!.. Зоя…

Валики прицела были жирно-скользкими, влажно прилип кнадбровью резиновый наглазник панорамы, скользили в руках маховики механизмов -на всем была разбрызгана кровь Касымова, но Кузнецов лишь мельком подумал обэтом - черные ниточки перекрестия сдвинулись вверх, вниз, вбок; и в резкойяркости прицела он поймал вращающуюся гусеницу, такую неправдоподобно огромную,с плотно прилипающим и сейчас же отлетающим снегом на ребрах траков, такуюотчетливо близкую, такую беспощадно-неуклонную, что, казалось, затемнив все,она наползла уже на самый прицел, задевала, корябала зрачок. Горячий потзастилал глаза - и гусеница стала дрожать в прицеле, как в тумане.

– Зоя, заряжай!..

– Я не могу… Я сейчас. Я только… оттащу…

– Заряжай, я тебе говорю! Снаряд!.. Снаряд!..

И он обернулся от прицела в бессилии: она оттаскивала отколеса орудия напрягшееся тело Касымова, положила его вплотную под бруствер итогда выпрямилась, как бы еще ничего не понимая, глядя в перекошенноенетерпением лицо Кузнецова.

– Заряжай, я тебе говорю! Слышишь ты? Снаряд, снаряд!..Из ящика! Снаряд!..

– Да, да, лейтенант!..

Она, покачиваясь, шагнула к раскрытому ящику возле станин,цепкими пальцами выдернула снаряд и, когда неловко толкнула его в открытыйказенник и затвор защелкнулся, упада на колени, зажмурилась.