"Стрелять, стрелять! Я могу стрелять! В этот дым, потанкам. В эти кресты! В эту степь! Только бы орудие было цело, только бы прицелне задет…" - кружилось в его голове, когда он, как пьяный, встал и шагнулк орудию. Он осмотрел, поспешно ощупал панораму, заранее боясь найти на нейследы повреждения, и то, что она была цела, нигде не задета осколками, заставилоего бешено заторопиться: его руки задрожали от нетерпения.

Он скомандовал без голоса: "Снаряд, снаряд!" - и,зарядив, так вожделенно, так жадно припал к прицелу и так впился пальцами вмаховики поворотного и подъемного механизма, что слился с поползшим в хаос дымастволом орудия, которое по-живому послушно было ему и по-живому послушно иродственно понимало его.

– Огонь!..

"Я с ума схожу", - подумал Кузнецов, ощутив этуненависть к возможной смерти, эту слитость с орудием, эту лихорадку бредовогобешенства и лишь краем сознания понимая, что он делает.

Его глаза с нетерпением ловили в перекрестии черные разводыдыма, встречные всплески огня, желтые бока танков, железными стадами ползущихвправо и влево перед балкой. Его вздрагивающие руки бросали снаряды в дымящеесягорло казенника, пальцы нервной, спешащей ощупью надавливали на спуск.Резиновый, влажный от пота наглазник панорамы бил в надбровье, и он не успевалпоймать каждую бронебойную трассу, вонзавшуюся в дым, в движение огненныхсмерчей и танков, не мог твердо уловить попадания. Но он уже не в силах былподумать, рассчитать, остановиться и, стреляя, уверял себя, что хоть одинбронебойный найдет цель. В то же время он готов был засмеяться, как от счастья,когда, бросаясь к казеннику и заряжая, видел ящики со снарядами, радуясь тому,что их хватит надолго.

– Сволочи! Сволочи! Ненавижу! - кричал он сквозь грохоторудия.

В какой-то промежуток между выстрелами, вскочив от панорамы,он в упор наткнулся на останавливающие его, схватившие его взгляд глаза Зои, широкие,изумленные на незнакомо подсеченном лице. И он даже не понял в первую секунду,зачем она здесь, зачем она сейчас с ним.

– Ты что? Уходи в землянку! Слышишь? Немедленно!Приказываю!.. - И он выругался внезапно, как не ругался никогда в ее присутствии.- Уходи, я говорю!

– Я помогу… Я с тобой, лейтенант… Она придвигалась кнему на коленях, она пристально смотрела, не узнавая его, всегда сдержанного,городского лейтенанта, а обе руки ее держали снаряд, прижав к груди. И онанасильно усмехнулась.

– Не надо… Не надо тебе ругаться, лейтенант!

– Уходи в землянку! Тебе нечего здесь делать! Уходи,говорю!

А она все смотрела на него удивленно, и ее взгляд, ее лицо,ее голос отбирали у него часть злобы, часть ненависти, такой необходимой, такойпонятой им, нужной ему, чтобы чувствовать свою разрушительную силу, которую онникогда в жизни столь сильно не ощущал.

– В землянку!.. Слышишь? - крикнул Кузнецов. - Я нехочу видеть, как тебя убьют!

И опять в чудовищно приближенном к глазу калейдоскоперинулись в перекрестие прицела сгущенные дымы, пылающие костры машин, тупые лбытанков в разодранных разрывами прорехах… Но когда он нажал ручной спуск,посылая снаряд туда, в это видимое им движение неостановленных танков, резкийблеск молнии сплошь рассек небо, полыхнул в прицел вместе с бьющим жаромсгоревшего тола. Ударом сбоку Кузнецова отбросило от панорамы, прижало к земле,комья земли обрушились на спину. А когда он уже лежал, в голове мелькнулазлорадно-счастливая мысль, что и сейчас его не убило, и другая мысль - вспышкойв мозгу:

– Зоя! В ровик! В ровик!

И он поднялся, чтобы увидеть, где она, но его ослепиловторично разорвавшейся молнией.

Зоя упала около него на бок, цепко, двумя руками схватила заборта шинели, дыша в потное его лицо, прижимаясь к нему так тесно и плотно, чтоон почувствовал боль и увидел ее прижмуренные глаза, ее веки, черные, вкакой-то траурной гари, ищущее защиты ее тело замерло, вжавшись в его тело.

– Только бы не в живот, не в грудь. Я не боюсь… еслисразу Только бы не это!..

А он едва слышал, что говорит она, губами почти касаясь егогуб, слабо улавливая этот заклинающий шепот под вращающимися жерновами грохота.При каждом разрыве ее тело вдавливалось еще плотнее в его тело - и тогда он,стиснув зубы, обнял ее с инстинктивной последней защитой перед равной судьбой,соединившей их, простившей все, с последней помощью, как взрослый ребенка,притиснул ее голову к своей потной шее. И так, накрепко обняв, ждал крайнейсекунды, чувствуя, как взрывной волной кидало ему в лицо Зоины волосы, удушая горячимзапахом сгоравшего тола, и перед этим обрывом секунды, ощущая ее грудь, еекруглые колени, ее холодные губы на своей шее, он с ужасом думал, как внезапнообмякнет в руках Зоино тело от удара осколка в спину "Сюда, к колесуорудия… прижать ее спиной к колесу! Оно защитит от осколка, если…".

И он хотел пошевелиться, придвинуть ее к колесу орудия, нотут поплыл в ушах звон, вползая из грохота; прижавшая их к орудию молниямирвущаяся грозовая туча уходила за бруствер, оседала за огневой. И хотяразогретый толом воздух, земля с гулом колыхались, потрясаемые боем, звенящая иострая щелочка тишины свежим воздухом прорезала огневую, вошла в эту сжатуютесноту между их телами.

Это была не тишина, а облегчение. Зоя откинула голову,открыла поразившие его своей темной глубиной глаза в черных, очерненных гарьюресницах. Затем медленно высвободилась из его рук, прислонилась спиной кстанине орудия.

И так же медленно, одергивая полушубок на коленях, темных отналипшей глины, тыльной стороной грязных пальцев откинула волосы, которыесекунду назад бросало разрывами ему в лицо. Он еле выговорил:

– Все…

– Лейтенант, лейтенант, - прошептала она между мелкимвдохом и выдохом. - Ты, наверное, обо мне не так подумал… Послушай… Если меняранят в грудь или в живот, вот сюда, - она показала рукой на офицерский ремень,так стягивающий талию, что Кузнецову показалось, ее можно было измерить двумяладонями, - то я прошу тебя, если сама не смогу… вот здесь, в сумке, немецкий"вальтер". Мне подарили его давно. Ты понимаешь? Если сюда… не нужноделать перевязку…

А он, еще мгновение назад в страхе представляя, как осколокв спину мог ранить, убить ее, молчал, не понимая, зачем она так откровенноговорит ему о том неестественном, что могло случиться и не случилось. Ее пугаларана в грудь или в живот, она боялась слабости, унижения, стыда перед смертью,боялась, что на нее будут смотреть, трогать руками обнаженное тело, накладыватьбинты мужские руки.

– Ясно, - шепотом проговорил Кузнецов. - О чем ты меняпросишь? Ты ошиблась: я не похоронная команда! Кто приказал тебе быть возлеорудия? Ты не должна находиться здесь! Бой еще не кончился, а ты…

Он не успел договорить: обманчивая щелочка минутной тишинывзорвалась за бруствером - разрывы черно встали левее орудия. Кузнецов подползна коленях к панораме, расплавленной иглой толкнулся в зрачок огонь выстрела,казалось в центр перекрестия прицела, и Зоя, ее волосы на щеке, ее"вальтер", ее странная просьба - все исчезло, сразу вытеснилось изего головы, и мир опять стал предельно реальным, жестоким, без доброты, безнадежды на доброту, без сомнений.