А он не видел всего этого - огромная, вращающаяся чернотагусеницы лезла в прицел, копошилась в самом зрачке, высокий рев танковыхмоторов, давя, прижимал его к орудию, горячо и душно входил в грудь, чугунногудела, дрожала земля. Ему чудилось, что это дрожали колени, упершиеся вбугристую землю, может быть, дрожала рука, готовая нажать спуск, и дрожаликапли пота на глазах, видевших в эту секунду то, что не могла увидеть она,зажмурясь в ожидании выстрела.. Она, быть может, не видела и не хотела видетьэти прорвавшиеся танки в пятидесяти метрах от орудия.

А перекрестие прицела уже не могло поймать одну точку -неумолимое, огромное и лязгающее заслоняло весь мир.

Он нажал на спуск и не услышал танковых выстрелов в упор.

Со страшной силой Кузнецова ударило грудью обо что-тожелезное, и с замутненным сознанием, со звоном в голове он почему-то увиделсебя под темными ветвями разросшейся около крыльца липы, по которой шумелдождь, и хотел понять, что так больно ударило его в грудь и что это такзнойными волнами опалило ему волосы на затылке. Его тянуло на тошноту, но невыташнивало - и от этого ощущения мутным отблеском прошла в сознании мысль, чтоон еще жив, и тогда он почувствовал, что рот наполняется соленым и теплым, иувидел, как в пелене, красные пятна на своей измазанной землей кисти, поджатойк самому лицу. "Это кровь? Моя? Я ранен?"

– Лейтенант!.. Миленький! Лейтенант!.. Что с тобой?..

Выплевывая кровь, он поднял голову, стараясь понять, что сним.

"Почему шел дождь и я стоял под липой? - подумал он,вспоминая. - Какая липа? Где это было? В Москве? В детстве?.. Что мнепомерещилось?"

Он лежал грудью на открытом снарядном ящике между станинами,на два метра откинутый взрывной волной от щита орудия. Правая сторона щитаразорванно торчала, с неимоверной силой исковерканная осколками. Правую частьбруствера начисто смело, углубило воронкой, коряво обуглило, а за ним вдвадцати метрах было объято тихим, но набиравшим силу пожаром то лязгавшее,огромное, железное, что недавно неумолимо катилось на орудие, заслоняя весьмир.

Второй танк стоял вплотную к этому пожару, развернув влево,в сторону моста, опущенный ствол орудия; мазутный дым длинными, извивающимисящупальцами вытекал из него на снег.

В первом танке с визжащими толчками рвались снаряды,сотрясало башню, гусеницы, скрежеща, подрагивали, и отвратительный, сладковатыйзапах жареного мяса, смешанный с запахом горевшего масла, распространялся ввоздухе.

"Это я подбил два танка? - тупо подумал Кузнецов,задыхаясь от этого тошнотворного запаха и соображая, как все было. - Когда меняранило? Куда меня ранило? Где Зоя? Она была рядом…"

– Зоя! - позвал он, и его опять затошнило.

– Лейтенант… миленький!

Она сидела под бруствером, обеими руками рвала, расстегивалапуговицы на груди, видимо, оглушенная, с закрытыми глазами. Аккуратной белойшапки не было, волосы, забитые снегом, рассыпались по плечам, по лицу, и оналовила их зубами, прикусывала их, а зубы белели.

– Зоя! - повторил он шепотом и сделал попыткуподняться, оторвать непослушное тело от снарядного ящика, от стальных головокбронебойных гранат, давивших ему в грудь, и не мог этого сделать.

Движением головы она откинула волосы, снизу вверх посмотрелана него с преодолением страдания и боли и отвернулась. Сквозь тягучий звон вушах он не расслышал звук ее голоса, только заметил, что взгляд ее былнаправлен на тихо скребущую ногтями землю руку Касымова, вытянутую из-за колесаорудия.

И он увидел темный бугор неподвижного тела, ткнувшегосяголовой в край бруствера. Касымов уже лежал лицом вниз, ватник его был посеченосколками, кучки выброшенной разрывом земли, порохового снега чернели на егоспине, валенки подвернуты носками внутрь. Но жила еще одна рука. И Кузнецоввидел эти скребущие пальцы.

Глотая солоноватую влагу, заполнявшую рот, он хотел крикнутьЗое, что снаряд разорвался на бруствере, их обоих контузило, оглушило, аКасымов умирает и надо отнести его в нишу позади орудия, немедленно отнести,скорее отнести. Он не понимал, почему им нужно сделать это скорее и почему Зоямедлит, когда нельзя медлить ни секунды, потому что их двое осталось здесь…

– Зоя, - шепотом позвал он и, сплюнув кровь,отдышавшись, сполз со снарядного ящика под бруствер, взял ее двумя руками заплечи с надеждой и бессилием. - Зоя! Тебя оглушило? Зоя, слышишь? Ты ранена?..Зоя!..

Ее плечи не сопротивлялись под его руками, сопротивлялись ееглаза, ее сомкнутые губы под прядями волос; она вдруг обратной сторонойрукавицы вытерла ему подбородок, и он различил кровь на этой рукавице.

– Это ерунда… меня оглушило, ударило о ящик! - крикнулон ей в лицо. - Зоя, посмотри, что с Касымовым! Слышишь? Быстро! Мне - корудию?.. Кажется, Касымова…

Он с трудом встал, шатаясь от мутного головокружения, ишагнул к станинам, готовый броситься к ящику со снарядами, к прицелу, но тутувидел, как Зоя вдоль бруствера поползла к колесу орудия, и дошел ее голос:

– Лейтенант, миленький, помоги!..

Они вдвоем оттащили Касымова в нишу для снарядов, и Зоя,стоя на коленях, наклонясь, стала ощупывать руками его иссеченную на грудителогрейку, грязные повязки на животе, набухшие бурой влагой, разорванныеосколками.

Опустив руки, наконец выпрямила спину, глядя на Касымова всепонявшими глазами. И Кузнецов понял: Касымов был убит осколками в грудь,видимо, в тот момент, когда он еще хотел подняться, когда последний снарядразорвался на бруствере…

Сейчас под головой Касымова лежал снарядный ящик, июношеское, безусое лицо его, недавно живое, смуглое, ставшее мертвенно-белым,истонченным жуткой красотой смерти, удивленно смотрело влажно-вишневымиполуоткрытыми глазами на свою грудь, на разорванную в клочья, иссеченную телогрейку,точно и после смерти не постиг, как же это убило его и почему он так и не смогвстать к прицелу. В этом невидящем прищуре Касымова было тихое любопытство кнепрожитой своей жизни на этой земле и вместе спокойная тайна смерти, в которуюего опрокинула раскаленная боль осколков, ударившая ему в грудь в тот самыймомент, когда он пытался подняться к прицелу.

"Природа у нас хороший", - вспомнил Кузнецов и вдохнувшем ледяном запахе смерти испытал какое-то необъяснимое чувствонеподчиненности самому себе.

Мысль о том, что его тоже могло сейчас убить и он потерял быспособность двигаться, а только лежал бы в беспомощности, в неподвижности,ничего не видя, ничего не слыша уже, вызывала в нем ненависть к возможномуэтому бессилию. И вид двух горящих танков за бруствером, перекрещенные по всейстепи косяки огня, сплошная, подвижная, кипящая масса дыма, где возникали ипропадали скорпионно-желтые бока танков перед балкой, горячие толчкинакаленного воздуха, которые он чувствовал лицом, гром боя в заложенных ушах -все разжигало в нем не подчиненную разуму неистовую злость, одержимостьразрушения, нетерпеливую, отчаянную, похожую на бред, незнакомую ему раньше.