Похороны. Гроб уже опустили в могилу. Вокруг стоят люди: торжественно одетые и одновременно печальные. Она узнавала их по одному, как будто не могла охватить взглядом всех сразу.

Фабио… Глаза его были широко открыты, и почему-то он совсем не моргал. Взгляд застыл на одной точке. Веки опухли и покраснели, а губы… Его губы, которые так часто улыбались: жизнерадостно, открыто – теперь были плотно сжаты, а уголки губ скорбно смотрели вниз. Любимый Фабио.

Паоло, Павлик… Совсем взрослый восемнадцатилетний юноша – он был выше своего приемного отца. Черный костюм сидел на нем как-то неуклюже. Наверное, потому что именно так он и чувствовал себя в нем. Вещи – это всего лишь наше отражение. А еще – он плакал. На щеках были слезы, и глаза были наполнены влагой, а подбородок подрагивал. Он снова терял, а в коридоре запертых дверей теперь стало на одну больше. Каким же длинным он может быть – этот коридор человеческого одиночества? Павлик – семилетний мальчик, сжавшийся в комочек у ржавой штанги вратарских ворот. Дорогой Паоло.

Энцо, Винченцо… Он не плакал. Но на лице его была печаль и горечь. Как же сильно он ощущал сейчас горе отца и сводного брата. Наверное, еще никогда его не окружала так явственно эта звенящая в воздухе боль утраты. В его жизни уже были похороны, но он совсем их не помнил. Эти… Эти он запомнит. Но когда-нибудь… Когда-нибудь обязательно забудет. Милый Энцо.

Пеллегрино, маленький Пеле… Девятилетний мальчик стоял возле отца. Рука Фабио крепко держала его за плечо, как будто это могло облегчить стонущую, как голос скрипки, боль в его маленьком сердце. Но он тоже не плакал. В его глазах было странное выражение. Он, не отрываясь, смотрел в могилу, где лежал еще не засыпанный землей гроб. Он словно не верил, что там его мама. Или ждал, что она вернется – оттуда или откуда-нибудь еще. Вот он начал смотреть по сторонам. Его взгляд искал: жадно, нетерпеливо. Светлые брови, сложенные домиком, вздрагивали, и по лбу вверх расходились недетские морщинки. Вот он поднял голову и… ей показалось, что он смотрит прямо на нее, что его бледно-голубые глазки заглядывают в это окно, и он видит ее – маму. Он смотрел так очень долго, но потом брови дрогнули, и глаза снова вернулись к могиле. Милый, родной, любимый Пеллегрино. Сын.

И снова ее взгляд вернулся к лицу Фабио. Она не могла не посмотреть на него еще раз. Он постарел. Она только теперь заметила это. Или, может быть, он постарел только теперь. Десять лет они были счастливы вместе. Она вязала это счастье, словно кружева, своими тонкими пальцами. Она прогоняла разочарование, когда оно приближалось к дверям их дома. Она оберегала сердце Фабио от огорчений, от неудач. Она не давала угаснуть его страсти, его огню, его любви к жизни. Она сама грелась у этого огня. Теперь она видела, как незримые тиски сжимают его сердце. Ему было больно, горько. Ему было одиноко.

Но она точно знала: пройдет время, совсем немного, и он снова будет улыбаться своей неповторимой улыбкой – наполненной любовью к каждому прожитому дню. От разочарований у него на сердце был надежный замок, который невозможно открыть. И еще у него был ключ от всех дверей. Даже от той, что зовется – жизнь. Он был из тех редких людей, которые живут в полную силу до самого последнего мгновения, до конца своих дней. Именно поэтому она прошла страшный путь, лишь бы быть рядом с ним. Ей во что бы то ни стало было необходимо чувствовать себя счастливой. А рядом с ним это было так легко.

Могилу начали засыпать землей. И только теперь она заметила, что идет дождь. Наверное, кто-то наверху оплакивал ее бессмертную душу.

И снова перед ней стена, которая не имеет цвета. Светло-голубые занавески исчезли вместе с окном. Она обернулась назад. Он ждал.

– Кто я теперь? – спросила она.

– Ты просто душа, – ответил он.

– Душа, – повторила она задумчиво. Потом снова спросила: – Тогда почему я здесь?

Он улыбнулся, и в этой улыбке было уверенное превосходство.

– Потому что тебе некуда больше идти. Когда-то я говорил тебе – после смерти душа принадлежит только самой себе и может выбирать, куда ей идти дальше. Есть две дороги. Наверх и вниз. Дорога наверх для тебя закрыта. Вниз – тоже.

– Почему?

– Потому что ведьме не место в раю. А человеку, который узнал, что такое простое человеческое счастье, нет места в аду. Тебе некуда идти. Поэтому ты здесь.

– Но ты говорил, что это Пустая комната. Здесь никогда ничего не было и никогда ничего не будет, – напомнила она ему.

Он снова улыбнулся, но уже с иронией, все такой же спокойной и даже безразличной.

– А ты и есть ничто – душа, у которой нет пути.

Она отвела от него глаза и, осознавая страшную правду, пристально посмотрела на одну из стен Пустой комнаты. Это был конец ее пути.

– Скажи мне… – в его голосе она услышала любопытство и обернулась.

Его лицо тоже выражало неподдельный интерес.

– Да?

– У тебя было десять лет счастья, которые никогда и никому не даются даром. Вместо этих десяти лет у тебя могла бы быть вечность умиротворения и покоя. Ты не жалеешь, что вечности предпочла десять лет? Это так мало. Я знаю, о чем говорю.

Она посмотрела в его глаза. В них и правда была пропасть. Но это была еще и пропасть времени: годы, столетия, тысячелетия.

– Кто ты? – спросила она, вместо того чтобы ответить.

Он улыбнулся, но в улыбке его не было одобрения, как когда-то, когда она уже задавала ему точно такой же вопрос. В его улыбке было… безразличие.

– У меня много имен. Каждый новый век добавляет мне еще одно имя. Тебе не все равно? Лучше ответь на вопрос.

Она тоже улыбнулась. Кем была она против него? Только душой, у которой больше нет пути. Но в ее улыбке промелькнуло спокойное превосходство.

– Каждый новый век? – переспросила она. – А где-нибудь в этих веках у тебя были такие же десять лет счастья, как у меня?

Его холодное безразличие не исчезло.

– Мне не ведомо ни счастье, ни горе.

– Значит, не было? – настойчиво повторила она.

– Нет, – подтвердил он.

Она непринужденно и легко улыбнулась.

– Это ответ на твой вопрос.

– Стало быть, ты не жалеешь? – в его взгляде вновь появилось любопытство и что-то похожее на недоверие.

– Нет.

Он кивнул. Потом опустил руки, которые до этого держал за спиной. Тонкими, длинными пальцами прикоснулся к стене, в которой тут же появилась дверь.

– Твоя вечность теперь будет такой же долгой, как моя. И в ней не будет места ни счастью, ни горю. Прощай.

Она ничего не ответила ему. И когда он ушел, а дверь исчезла, будто ее и не было, она не стала смотреть по сторонам, потому что здесь не на что было смотреть. Ведь это была Пустая комната. А она сама… Кто теперь она? Она – всего лишь душа в пустой комнате.