Душа в пустой комнате закрыла глаза и начала вспоминать.

Похороны. Дождь. Фабио.

В пустой комнате не было ничего. Только воспоминания.

***

Когда однажды вновь открылась дверь, она решила, что это пришел он, тот, чьи глаза – пропасть. Но в Пустой комнате вдруг стало так светло, будто вокруг был солнечный день, а над ее головой – ясное голубое небо.

Она подняла глаза и увидела знакомое лицо: все такие же немного взъерошенные светлые волосы, бледно-голубые глаза, в которых читалось сожаление и печаль. В руках – длинное черное перо и кожаная книжечка.

– Ты все-таки пришел, – произнесла она, глядя на него с улыбкой.

– Я ведь обещал, – просто ответил он.

– Скажи мне, Пилигрим, сколько я уже здесь?

– Твой сын стал старше на десять лет, – ответил он.

Она улыбнулась.

– Пеллегрино… Какой он теперь?

– Он пишет стихи.

– Он до сих пор пишет стихи? – душа в пустой комнате рассмеялась: легко и счастливо.

– Он будет писать их всю жизнь. И не только стихи. Он будет писать о людях, которые умеют страдать и быть счастливыми. У него очень чуткая душа.

Она с мольбой заглянула в ясные глаза Пилигрима.

– А как?..

Он покачал головой из стороны в сторону и улыбнулся, не дав ей задать вопрос до конца.

– Ты узнаешь. Я обещаю.

Выражение ее глаз оставалось грустным. В них было одиночество. Она не могла понять, что означает его обещание. Ведь она была душой, у которой не было пути. Она не может выйти из Пустой комнаты, как же она узнает? А ведь она хотела спросить о Фабио, о Павлике…

Но, если ты всего лишь душа в пустой комнате, ты не вправе ждать многого.

– Ты можешь приходить сюда, в Пустую комнату? – спросила она.

Он покачал головой.

– Нет, но сегодня особый день, когда мне дано изменить кое-что.

– Что именно?

Он посмотрел на нее с нежностью.

– Например, развеять одиночество души, у которой больше нет пути.

– Значит, ты больше не придешь? – спросила она.

Он покачал головой.

– Больше не приду.

Она кивнула и отвела глаза.

– Я кое-что принес тебе, – сказал он.

Она повернулась к нему. Пилигрим протягивал ей свою маленькую кожаную книжечку.

– Ты, помнится, хотела открыть ее когда-то.

Она взяла в руки эту книжечку. Кожаный переплет: потертый и древний. Осторожно открыла обложку и увидела перед собой чистые листы. Стала переворачивать их – один за другим, но желтоватые страницы были по-прежнему пусты.

– В ней ничего нет, – сказала она, удивленно подняв на него глаза.

Он положил ладонь на раскрытые страницы и сказал:

– Просто ты не хочешь видеть. Когда-то ты спросила меня: «Нужно ли людям, чтобы кто-то собирал их исповеди».

– А ты сказал, что ответишь мне в другой раз, – вспомнила она.

Он медленно убрал руку с раскрытых страниц.

– Здесь – ответ.

Она опустила глаза… и увидела. На бумаге стали проступать буквы, которые складывались в слова; слова, которые складывались в строки; строки, которые складывались в исповеди. Она перевернула страницу, потом еще одну и еще… Здесь были исповеди на разных языках, длинные – на несколько страниц, короткие – в несколько слов. Каждая исповедь написана своим почерком. Их было очень много. Она все листала и листала, но до конца маленькой книжечки в древнем кожаном переплете было еще очень и очень далеко. Местами ей встречались уже знакомые строки: когда-то она слышала эти исповеди из уст Пилигрима, и каждый раз ей казалось – они о том, что происходило в тот момент с ней. Но это были чужие исповеди, строки из чьих-то давно потерянных во времени жизней. Она листала долго, пока не обнаружила, что видит перед собой чистую страницу.

– Эта страница пустая, – сказала она, поднимая глаза на Пилигрима.

– Я знаю, – ответил он. – Помнишь, ты как-то усомнилась, что придет момент, когда ты будешь готова к исповеди?

Она кивнула.

– Ты ответил, что такой момент придет.

Он протянул ей длинное черное перо. Она нерешительно взяла его в руки.

– Это твоя страница, – сказал он, и в его светло-голубых глазах появилось то, что в последний раз она видела очень и очень давно. Это была надежда.

– Я не умею сочинять стихи, – сказала она.

Он улыбнулся.

– Тебе и не нужно. Моему перу не нужны чернила и не нужны руки поэта. Оно переносит на бумагу исповедь человеческой души. А какой она будет – это зависит только от тебя. Ведь это твоя исповедь.

Он отошел и стал чуть в стороне. Наверное, чтобы не мешать ей.

Она не знала, какой должна быть исповедь, и не знала, готова ли она к ней. Она держала в руках перо и задумчиво смотрела на пустую страницу. И в какой-то момент подумала: когда-нибудь, может быть, очень нескоро, где-нибудь, где она ни разу не бывала, кто-нибудь, кого ей никогда не узнать, услышит ее исповедь. Может быть, он, как и она сама когда-то, подумает, что это просто стихи. Но это неважно. Главное, что в этот самый момент душа, у которой нет пути, вырвется из Пустой комнаты на волю, и полетит туда, где будет звучать ее исповедь. Пусть это будет очень короткий миг, но главное… главное, что он будет.

И тогда она поднесла перо к пустой странице и начала писать:

Здесь снова тишина.

Здесь нет людей, столетий.

Здесь только я, одна,

В холодном, мертвом свете.

Я не живу – мечусь,

И бьюсь я в кровь о стены.

Мой жар – слепая грусть,

Мой пульс – то крик сирены.

Мой ветер взаперти.

Он изнутри на волю

Как птица улетит.

Он ждет, что я позволю.

Зачем под сто замков

Мою сокрыли душу?

Я сброшу сеть оков.

Я так хочу наружу!

Я отопру замки

И вмиг раскину руки.

Мои крыла легки…

Меня не держат муки.

Слепит мой взор звезда.

Я расправляю плечи.

И вот, уж навсегда,

Я улетаю в вечность…