— Здесь-то и создаются шедевры?

— Кусочек Марса на Земле…

— А это и есть пианино Кэла? Я слышала, будтомузыкальные критики однажды пытались его сжечь. И про клиентов Кэла слышала,как они в один прекрасный день ввалились к нему в парикмахерскую, выли, кричалии демонстрировали, что он учинил с их волосами.

— Кэл — хороший парень, — сказал я.

— Ты давно смотрелся в зеркало?

— Он старался.

— Только с одного бока. Кстати, напомни, когда снова комне заглянешь, — ведь мой отец тоже, бывало, стриг. И меня научил. Апочему мы стоим на пороге? Боишься, что скажут о тебе соседи, если… Черт! Опятьпокраснел! Что я ни скажу, все оказывается не в бровь, а в глаз. До чего же тынепосредственный. С тех пор как мне минуло двенадцать, я таких стеснительных невидела.

Она просунула голову дальше.

— Господи! Сколько хлама! Ты что, никогда не убираешь?И похоже, читаешь десять книг сразу, да к тому же половина из них — комиксы. Ачто это рядом с машинкой? Дезинтегратор Бака Роджерса[121]? Тыи крышки посылаешь?

— Точно, — подтвердил я.

— Ну и свалка, — пропела Констанция, и этоследовало принять как комплимент.

— Все мое — ваше!

— Вот так кроватка! До того узкая, уж на ней-то сексомвтроем не займешься.

— Одному из партнеров придется оставаться на полу.

— Боже мой! Какого года эта твоя машинка?

— Тысяча девятьсот тридцать пятого. «УндервудСтандарт», старушка, но молодец.

— Совсем как я, да, малыш? Не хочешь пригласитьпрестарелую знаменитость войти и помочь ей снять сережки?

— Вы забыли? Вам надо ехать обратно к Фанни иисследовать ее холодильник. К тому же если вы проведете здесь ночь, то, учтите,фейерверков не будет.

— Словом, бережешь порох в пороховнице?

— Берегу, Констанция.

— Воспоминания о твоих заштопанных трусах сводят меня сума!

— Что ж, я, конечно, не юный Давид.

— Господи! Ты даже и не Голиаф! Пока, малыш! Спешу кФанниному холодильнику. Спасибо!

Она влепила мне такой поцелуй, что у меня чуть не лопнулибарабанные перепонки, и умчалась.

Не оправившись от этого поцелуя, я кое-как добрался докровати.

И напрасно.

Потому что мне приснился Сон.

Каждую ночь ко мне наведывался мелкий дождик, покапает замоими дверями, пошелестит несколько минут и пройдет. Я боялся выглянуть наружу.Вдруг там стоит промокший Крамли и сердито сверкает глазами. Или Формтеньдрожит и дергается, как действующие лица в старых фильмах, а из носа и с бровейу него свисают водоросли…

Каждый вечер я ждал, дождь проходил, и я засыпал.

Тогда начинался Сон.

Я — писатель, живу в маленьком зеленом городке в СеверномИллинойсе, сижу в кресле, таком же, какое осталось в пустой парикмахерскойКэла, вдруг кто-то врывается с телеграммой. В ней сообщают, что у меня купилисценарий за сто тысяч долларов.

Я сижу в кресле, ору от счастья, размахиваю телеграммой ивдруг вижу, что лица у всех в парикмахерской леденеют, словно вечной мерзлотойпокрываются, и, хотя они пытаются с улыбками поздравлять меня, даже зубы у нихвыглядят как сосульки.

Я разом стал изгоем. Их дыхание обдает меня холодом. Яизменился навсегда. Прощения мне нет.

Парикмахер кончил стричь меня слишком быстро, будто я сталнеприкасаемым. И я пошел домой, сжимая телеграмму в потных руках.

Поздно ночью на краю леса, недалеко от моего дома, —городок у нас маленький — раздался рев чудовища.

Я сел на кровати, и все мое тело будто покрылоськристалликами льда. Чудовище с рыком приближалось. Я распялил глаза и раскрылрот, чтобы уши не заложило. Чудовище рычало все ближе, оно уже одолелопол-леса, ломая и сокрушая все на своем пути, подминая лесные цветы, распугиваякроликов и птиц, которые с криками взмывали к звездам.

Сам я не мог ни крикнуть, ни шевельнуться. Я чувствовал, какот лица отлила кровь. И видел на бюро рядом с кроватью праздничную телеграмму.Чудовище опять испустило истошный вой и снова пошло крушить все, перекусываядеревья своими страшными, как турецкий ятаган, зубами.

Я вскочил, схватил телеграмму, подбежал к двери, распахнулее настежь. Чудовище уже вылезало из лесу. Оно стонало, ревело, заглушало своимгрозным воем ночной ветер.

Я разорвал телеграмму на мелкие кусочки, выбросил их налужайку и закричал:

— Я отказываюсь! Забирайте ваши деньги! Забирайте вашуславу! Я остаюсь здесь! Никуда не поеду! Нет! — И еще раз:

— Слышите, нет! Нет, нет! — И в заключениеотчаянным голосом:

— Нет!

В динозаврьей глотке чудовища замер рык. Минуту длиласьустрашающая тишина.

Луна спряталась за облака.

Я ждал, и пот замерзал у меня на лице.

Чудовище с шумом втянуло в себя воздух, выдохнуло его,повернулось и заковыляло обратно в лес: оно уходило все дальше, его было ужеедва видно, оно исчезало бесследно. Над лужайкой, словно мотыльки, кружилисьобрывки телеграммы. Я закрыл и запер дверь и, не помня себя от облегчения,свалился в постель. Заснул я под утро.

Вот и сейчас, проснувшись от этого сна в своей кровати вВенеции, я подошел к двери и посмотрел на каналы. Что мне крикнуть им — этойтемной воде, туману, песку на пляже, океану? Кто меня услышит, какое чудовищепоймет мою «mea culpa» «Моя вина (лат.).», мой решительный отказ, мой протестпротив обвинений, мои доводы, что намерения у меня самые добрые и талант мойсебя еще покажет?

Крикнуть им: «Ступайте прочь! Я ни в чем не виноват! Я недолжен умирать! И, ради Бога, оставьте в покое остальных!» Может быть,прокричать это?

Я открыл рот, собираясь попробовать. Но рот у меня был забитпылью, которая каким-то образом все запорошила в темноте.

Я сумел только протянуть руку, как нищий, но пантомима эта,конечно, была бесполезной.

«Пожалуйста», — сказал я про себя.

И прошептал вслух:

— Пожалуйста!