Он беспокойно покачал головой, вздохнул — что толку об этомдумать. Случая больше не представится. Пора посмотреть правде в глаза, пора ужерасстаться с надеждами и мечтами.

— Помните, Ральф, я вам сказала — моя возьмет, я васпобью вашим же оружием?

Сухой старушечий голос ворвался в его раздумья, навеянныеусталостью. Он посмотрел на Мэри Карсон и улыбнулся.

— Дорогая Мэри, я никогда не забываю ни одного вашегослова. Просто не знаю, что бы я делал без вас эти семь лет. Ваше остроумие,ваше лукавство, ваша проницательность…

— Будь я помоложе, я бы вас заполучила другим способом,Ральф. Вам вовек не подать, до чего мне хотелось скинуть с плеч лет тридцать.Если б ко мне явился дьявол и предложил — продай мне душу и стань опятьмолодой, я бы мигом согласилась и ничуть не пожалела бы о сделке, как этот старыйосел Фауст. Да только нет его, дьявола. Меня, знаете ли, ничто не убедило,будто Бог и дьявол на самом деле существуют. Ни разу не видела ни малейшихдоказательств. А вы?

— И я не видел. Но это убеждение опирается не надоказательства, Мэри. Оно опирается на веру, вера — вот на чем стоиткатолическая церковь. Если нет веры — нет ничего.

— Весьма непрочная основа.

— Возможно. Думаю, верить способен каждый. Признаюсь, явынужден постоянно с собою бороться, дабы веру сохранить, но никогда я несдамся.

— С удовольствием разбила бы вас в пух и прах. Синиеглаза его смеялись, при этом свете они казались серыми.

— Дорогая моя Мэри, что-что, а это я хорошо знаю!

— А знаете ли, почему?

Бесконечная нежность украдкой подобралась к нему и, пожалуй,проникла бы в душу, но он яростно воспротивился.

— Знаю, Мэри, и, поверьте, мне очень жаль.

— Много ли женщин любило вас, не считая вашей матери?

— А я не знаю, любила ли меня моя мать. Во всякомслучае, под конец она меня возненавидела. Почти все женщины меня ненавидят. Напрасноменя не окрестили Ипполитом.

— Ого! Это мне многое объясняет.

— А что до других женщин, пожалуй, только Мэгги… Но онаеще совсем девочка. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что сотни женщинменя желали, но любили?.. Сильно сомневаюсь.

— Я вас любила, — с волнением сказала она.

— Нет, не любили. Я оказался вызовом вашей старости,только и всего. Одним своим видом я вам напоминаю о том, что вам в ваши годыуже недоступно.

— Ошибаетесь. Я вас любила. Еще как! Вы что думаете,раз я стара, стало быть, уже не могу любить? Так вот, преподобный отец деБрикассар, я вам кое-что скажу. Запертая в этом дурацком теле, как в тюрьме, яеще молода — еще способна чувствовать, и желать, и мечтать, и еще как бунтую, излюсь на свои оковы, на свое тело. Старость — самое жестокое мщение, которое нанас обрушивает мстительный бог. Почему он заодно не старит и наши души? —Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, оскалила зубы в угрюмойусмешке. — Мне, конечно, прямая дорога в ад. Но сперва, надеюсь, мне удастсявысказать Господу Богу, до чего он жалкое, злобное ничтожество!

— Вы слишком долго вдовели, Мэри. Господь предоставилвам свободу выбора. Вы могли снова выйти замуж. И если вы предпочли замужбольше не выходить и потому страдали от одиночества, эту участь вы избралисами, Бог тут ни при чем.

Она молча изо всех сил вцепилась в ручки кресла; не сразу еенемного отпустило, и она открыла глаза. В свете лампы они красновато сверкнули,но не от слез; то был какой-то жесткий, режущий блеск. У отца Ральфа захватилодыхание, ему стало жутко. Настоящая паучиха!

— Ральф, у меня на бюро лежит конверт. Дайте его сюда,пожалуйста.

Опасливо, с ноющим сердцем, он поднялся, взял письмо, слюбопытством на него взглянул. На лицевой стороне конверта никакой надписи, ноон запечатан, как положено, на красном сургуче оттиснута печать Мэри Карсон —знак Овна и прописное «Д». Отец Ральф подошел и протянул ей конверт, но она невзяла и только махнула ему, чтобы сел на свое место.

— Это вам, — сказала она и усмехнулась. — Этоорудие вашей судьбы, Ральф, вот что это такое. Мой последний, решающий удар внашем долгом поединке. Как жаль, что меня уже не будет и я не увижу развязки.Но я прекрасно знаю, какова будет развязка, ведь я знаю вас, знаю куда лучше,чем вы воображаете. Несносный гордец! Тут, в конверте, ваша судьба, вот чемрешится — что станет с вашей жизнью и с вашей душой. Приходится отдать вас этойдевчонке Мэгги, но уж я позаботилась, чтобы и она вас не заполучила.

— Почему вы так ненавидите Мэгги?

— Я вам уже однажды сказала. Потому что вы ее любите.

— Да ведь это совсем не та любовь! Она — мой ребенок,ведь у меня детей не будет, она — радость моей жизни. Мэгги для меня некийобраз, Мэри, просто образ!

Старуха насмешливо фыркнула.

— Не желаю я говорить про вашу драгоценную Мэгги! Я васвижу в последний раз и не желаю тратить время и слушать, что вы там про неетолкуете. Вот письмо. Поклянитесь мне, дайте слово священника, что вы невскроете конверт, пока своими глазами не увидите мой труп, но тогда прочтетеего сразу, немедля, прежде чем похороните меня. Клянитесь!

— Зачем же клятвы, Мэри. Я все сделаю, как вы хотите.

— Клянитесь, или я возьму письмо обратно! Он пожалплечами.

— Что ж, хорошо. Даю слово священника. Клянусь, что невскрою это письмо, пока не увижу вас мертвой, а тогда прочту его прежде, чемвас похоронят.

— Вот и хорошо!

— Мэри, пожалуйста, не тревожьтесь. Вам все это простокажется. Завтра утром вы сами над этим посмеетесь.

— Утром меня уже не будет. Я умру сегодня ночью; не такя слаба, чтобы ждать дольше только ради удовольствия еще раз вас увидеть. Какоеоблегчение! Теперь я лягу. Поможете мне подняться по лестнице?

Он ей не верил, но какой смысл спорить, и не в том онанастроении, чтобы можно было свести все к шутке. Один Бог решает, когдачеловеку умереть, разве что по своей воле, тоже дарованной Богом, он сам лишитсебя жизни. А она ведь сказала, что этого не сделает. И отец Ральф помог ей,грузной, одышливой, подняться по лестнице и на площадке взял ее руки в свои,наклонился, хотел поцеловать их. Она отдернула руки.

— Нет, не сегодня. В губы, Ральф! В губы, как будто мы— любовники!

В ярком свете люстры, где ради праздника зажжены быличетыреста восковых свечей, она увидела на его лице отвращение, он невольноотпрянул, — и ей страстно захотелось умереть, умереть сейчас же, сиюминуту.

— Мэри, я священник! Я не могу! Мэри Карсон засмеяласьжутким, пронзительным смехом.