— Ох, Ральф, ну и подделка же ты! Поддельный мужчина,поддельный священник! А еще имел наглость когда-то предложить мне заняться любовью!Так твердо был уверен, что я откажусь? Эх, жаль, я отказалась! Душу чертупродала бы. Лишь бы вернуть тот вечер, поглядеть бы, как ты вывернешься!Подделка, фальшивая монета! Вот что ты такое, Ральф! Никчемная подделка,импотент! И не мужчина, и не священник! Да ты не способен разохотиться даже насвятую деву Марию! Ты ж, наверно, за всю жизнь ни разу не мог бы взять женщину,преподобный отец де Брикассар! Подделка!

Солнце еще не взошло, даже не начинало светать. Непрогляднаятьма жарким мягким одеялом окутывала Дрохеду. Гости расшумелись вовсю; будьздесь поблизости соседи, они давно бы вызвали полицию. Кого-то шумно и мерзкорвало на веранде, а под негустым кустом хвоща слились воедино две неясные тени.Отец Ральф обошел стороной упившегося и любовников и молча зашагал посвежескошенной лужайке; такая мука терзала душу, что он не разбирал, куда идет.Все равно куда, лишь бы подальше от ужасной старой паучихи, убежденной, что вэту чудесную ночь она сплетет свой погребальный кокон.

В такой ранний час жара еще не изнуряла; в воздухе ощущалосьчуть заметное медлительное дуновение, вкрадчиво, томно благоухали боронии ирозы, во всем — чудесная умиротворенность, какая ведома лишь тропикам исубтропикам. Жить, о Господи, жить полной жизнью! Наслаждаться этой ночью, бытьподлинно живым, быть свободным!

Он остановился на дальнем краю лужайки, поднял глаза к небу— живая антенна, взыскующая божества. Что же таится в ночном небе, что там,среди мерцающих огоньков, в этой чистейшей, недоступной выси? Быть может, когдаоткинут голубой заслон дня, человеку дозволено заглянуть в вечность? Только этабесконечная звездная россыпь, только она одна и убедит, что Бог — есть и увремени ни начала, ни конца.

Да, старуха права. Подделка, подделка во всем. Не священники не мужчина. Только хотел бы понять, как быть мужчиной и священником. Нет! Нетем и другим! Священник и мужчина не могут существовать в одном лице — если тымужчина, значит, не священник. Почему, почему я когда-то запутался в еепаутине? Она ядовита, я и не догадывался, что яд так силен. Что в этом письме?Это очень в духе Мэри — подкинуть мне приманку! Много ли она знает или о многомлишь догадывается? А что тут знать, о чем догадываться? Только пустота иодиночество. Сомнения, тоска. Всегда тоска. Но ты ошибаешься, Мэри. Я вполнемог бы взять женщину. Просто я отказался от желания, годы потратил — и доказалсебе, что с желанием можно совладать, подавить его, обуздать, ибо желаниеприсуще мужчине, а я — священник.

На кладбище кто-то плачет. Конечно, Мэгги. Больше никому этои в голову не придет. Отец Ральф приподнял полы сутаны и перешагнул черезкованую невысокую ограду — этого не миновать, на сегодня он еще не распрощалсяс Мэгги. Раз уж пришлось объясняться с одной из двух женщин, вошедших в егожизнь, неизбежно объяснение и с другой. К нему возвращалась обычная насмешливаяотрешенность — вот чего она не могла лишить его надолго, старая паучиха.Злобная старая паучиха. Да сгноит ее Господь. Да сгноит ее Господь!!

— Мэгги, милая, не плачь, — сказал он, опускаясь рядомс ней на росистую траву. — На, возьми, ручаюсь, у тебя нет с собойпорядочного носового платка. С женщинами всегда так. Возьми мой и вытри глаза,будь умницей.

Она взяла платок и послушно утерла слезы.

— Ты даже не сменила свой наряд. Неужели ты сидишь тутс полуночи?

— Да.

— А Боб и Джек знают, где ты?

— Я им сказала, что иду спать.

— Отчего ты плачешь, Мэгги?

— Вы со мной весь вечер не разговаривали.

— А! Так я и думал. Ну-ка, посмотри на меня. На востокетьма начинала рассеиваться, там уже сквозил жемчужный свет, в Дрохедезагорланили первые петухи, приветствуя зарю. И он видел — даже от долгих слезне потускнели эти чудесные сияющие глаза.

— Мэгги, сегодня вечером ты была самая красивая, всехдевушек затмила, а кто же не знает, что я бываю в Дрохеде чаще, чем требуется.Я — священник и потому должен быть выше подозрений, примерно как жена Цезаря,но, боюсь, не всегда мысли у людей столь чисты. Для священника я еще не стар инедурен собой. — Он представил себе, как приняла бы Мэри Карсон эту скромнуюсамооценку, и беззвучно засмеялся. — Прояви я к тебе хоть на грошвнимания, об этом в два счета заговорил бы весь Джилли. Уже гудели бытелефонные провода по всей округе. Понимаешь, что я хочу сказать?

Мэгги покачала головой; светало, и ее короткие кудряшкизолотились с каждой минутой все ярче.

— Ну, ты еще молода и не знаешь, как оно бывает, нонадо же тебе учиться, и почему-то всегда учить тебя приходится мне, верно? Таквот, я хочу сказать, люди станут говорить, что я внимателен к тебе как мужчина,а не как священник.

— Отец Ральф!!

— Ужасно, правда? — Он улыбнулся. — Уверяютебя, именно так и скажут. Пойми, Мэгги, ты уже не ребенок, ты — взрослаядевушка. Но ты еще не научилась скрывать, как хорошо ко мне относишься, и еслибы я при всех подошел и стал с тобой разговаривать, ты бы смотрела на менятакими глазами, что люди не правильно бы это поняли.

Мэгги как-то странно смотрела на него, и внезапно взгляд еестал непроницаемым, она резко отвернулась, и теперь отец Ральф видел только еещеку.

— Да, понимаю. Очень глупо, что я раньше не понимала.

— А теперь не пора ли тебе домой? Дома, наверно, всееще спят, но если кто-нибудь поднимется в обычный час, тебе сильно попадет. Инельзя говорить, что ты была тут со мной, Мэгги, даже своим родным ты не должнаэто говорить.

Она встала и в упор посмотрела на него.

— Иду, отец Ральф. Только жаль, что они не знают васлучше, тогда бы про вас нипочем так не подумали. Вы ведь ничего этогочувствовать не можете, правда?

Почему-то ее слова больно задели, ранили до глубиныдуши, — так глубоко не проникали самые язвительные колкости Мэри Карсон.

— Да, ты права, Мэгги. Ничего этого я нечувствую. — Он вскочил на ноги, криво усмехнулся. — Наверно, скажи я,что хотел бы чувствовать, тебе это показалось бы странным? — Он провелрукой по лбу. — Нет, ничего подобного я не хочу! Иди домой, Мэгги, идидомой!

Лицо у нее стало грустное.

— Спокойной ночи, отец Ральф.

Он взял ее руки в свои, наклонился, поцеловал их.

— Спокойной ночи, Мэгги, милая.

Он смотрел ей вслед — вот она идет среди могил, вотперешагнула через низкую ограду; в этом платье, расшитом розовыми бутонами, она— само изящество, грация, сама женственность и словно вышла из сказки. Пепелрозы. «Очень подходящее название», — сказал он мраморному ангелу.