– Послушай! Сегодня в ратуше я видел женщину. Рыжую…

– А-а, Лизетту! – перебил его старик. – Оначастенько там появляется. Жена нашего бургомистра, чтоб его годы продлились настолько лет, сколько раз он покрывает за ночь свою кобылку.

Он похабно хихикнул и скрылся за дверью.

После его ухода Крысолов пытался обдумать то, что поведалнищий, но из головы не выходил образ женщины с обнаженными руками – женщины,сперва прячущейся от него, а затем крадущейся следом, словно охотник.«Лизетта!» Его передернуло от отвращения. Он замер, положив руки на грубыйстол, сцепив пальцы в кулак и не обращая внимания на крысу, которая,попискивая, пыталась забраться ему на плечо.

В глазах Лизетты играла насмешка, а в выражении простоватоголичика он прочел высокомерие. Пария, отверженный, которого презирали и боялись,но без которого не могли обойтись, – вот кем он был для жителей каждогоместа, где появлялся со своим шестом, дудкой и мешком за спиной. К этому онпривык. Но не мог привыкнуть к мысли о том, что он – как чучелопятнадцатиголовой крысы, что привязано к верхушке шеста, вызывает жадноелюбопытство, смешанное с отвращением. В женщинах он ощущал это особенно остро.Они унижали его своими взглядами, под которыми он начинал чувствовать себяобнаженным.

И нелепым. Смехотворно нелепым, жалким, убогим мальчишкой,что глазеет на изобильные груди встречных красоток, а потом, спрятавшись вукромном углу, впадает в постыдный грех рукоблудия, предаваясь еще болеепостыдным мечтаниям. Как в те годы, когда он и впрямь был мальчишкой, хоть и неособенно глазеющим на то, что предлагалось для оценивания куда более искушеннымвзглядам.

Нет, он не был ни нахальным, ни развязным – тринадцатилетнийсын аптекаря, густо краснеющий, стоило встречной служанке подмигнуть ему илиигриво повести плечом. На том постоялом дворе, где они остановились в ожиданииприезда отцовского приятеля, эти служанки были все как на подбор: рослые,крепкие, как капустные кочерыжки, и все до одной кривозубые. Они оказалисьпервыми женщинами, которых он увидел вблизи и которые обращали на неговнимание. До этого небольшого путешествия их жизнь с отцом была близка кмонастырской, и дочерям Евы в ней не было места. После смерти матери его и безтого замкнутый отец стал совершенным нелюдимом, вступая в беседы с другимилюдьми лишь по необходимости – в своей лавке. Но к ним домой никто не допускался.

Поэтому их бесстыдство и развязность поразили его. Служанкибранились в голос, рассказывали откровенно непристойные истории, а заметив, чтомальчик стесняется их, изобрели новую забаву: громко пукали по очереди, вздымаяюбки, словно поднятые воздушной струей. Смеялись все, кроме мальчика, – унего их веселье вызывало отвращение. Он старался не смотреть на девиц, потомучто они делали неприличные жесты, которые не пристало делать женщине, какое быположение она ни занимала, но они чувствовали его смущение и нарочно выводилиего из себя. В конце концов он шаг боялся ступить из тесной комнаты, в которойони с отцом коротали время.

Единственным, кто не глумился над ним, была жена хозяинапостоялого двора. Иногда она ласково поглядывала на него и трепала по волосам,когда ее мужа не было поблизости, но чаще просто улыбалась мальчику, и этопростое внимание давало ему силы терпеть насмешки служанок и дальше.

На четвертый день отец ушел по делам, оставив его одного.Сперва он лежал в комнатке, но затем бессмысленное пустое ожидание истомилоего: он поднялся и вышел, испытывая облегчение от того, что больше не будетсидеть в клетушке.

Стоило ему показаться во дворе, как из конюшни егоокликнули: он обернулся и увидел в дверях самую старшую из служанок, Розину,дразнившую его с утра до вечера с каким-то торжествующим злорадством имстительностью, хотя за что ей было мстить тринадцатилетнему мальчишке? Но онащипала его, подстерегая на лестнице, отпускала вслед такие шуточки, что емухотелось заткнуть уши, а потом вымести метлой из головы ее похабщину. У нее былбольшой пухлый рот, и в первый же день он случайно подслушал, как другиеслужанки за глаза обсуждают Розину и хозяина постоялого двора, упоминая и еерот, и прочие достоинства, что прельстили старого толстяка.

– Э-э, малыш! А ну помоги!

Розина поманила его и исчезла внутри. Поколебавшись, он всеже зашел в конюшню, окунувшись в запах сена и конского навоза, и прищурился –здесь было темно.

– Эй!

Ему не ответили. Смутно подозревая новую потеху, придуманнуюдевицами для развлечения, он опасливо прошел несколько шагов, слушая переборкопыт и тяжелое дыхание потревоженных лошадей.

– Э-э, Розина!

И вдруг она навалилась на него сзади – потная, крепкая,толстоногая, и повалила на копну сена, лежащего в углу. Сперва он даже непонял, чего она хочет от него. Схватив его ладонь и запустив ее себе под юбку,она застонала, а он, ткнувшись во что-то влажное, липкое, с отвращениемотдернул руку и попытался выбраться из-под служанки.

– Ну что ты… Давай же… Не бойся!

Видя, что он лежит неподвижно, она с ловкостью поварихи,разделывающей гуся, принялась сдирать с него одежду. Поначалу он застыл,ошеломленный ее напором, но затем, когда Розина стала стаскивать его штаны,попытался отбиваться.

– Чего развалился-то, а? – пыхтела она, нависаянад ним. – Давай, мальчуган!

Но служанка не вызывала в нем ни малейшего желания – толькоиспуг и стыд. Сейчас, навалившись на него сверху, она казалась огромной и оченьтолстой. От нее несло кухней и лошадиным навозом, а когда она подняла руки, изкурчавых подмышек пахнуло чем-то подкисшим с такой силой, что он сморщился изамотал головой.

Розина заметила это, и на лице ее промелькнула злоба.

– Ты че это мотаешь-то башкой, как телок? – грубоспросила она, остановившись. – Другим мотать надо! А ну покажь, где у тебядругое.

Служанка бесцеремонно залезла к нему в штаны, и то, что онаобнаружила там, заставило ее презрительно скривиться:

– Ба, да от тебя никакого толку! Ты хуже хозяйскогомерина! Побрезговал, значит, Розиной, а сам ничего и не можешь, лекарскийвыродок!

Он вскочил, выдернул из-под нее рубашку и дрожащими рукамизатянул веревку на штанах.

– А у папаши твоего тоже в штанах не густо, правда?Странно, как он тебя заделал твоей мамаше! К сучку пришлось привязывать, неиначе!

Переход от похоти к гневу произошел стремительно, и теперьот нее исходило бешенство, которое заставило его попятиться. А Розинапродолжала оскорблять его, выкрикивая все новые и новые пакости, которые словнооплевывали его отца, и покойную мать, и его самого. Привстав в сене, свыпученными глазами, задранными юбками, она была до того уродлива, что мальчикузахотелось зажмуриться.

Он повернулся к ней спиной и пошел прочь, стараясь неперейти на бег. Это было ошибкой: поискав вокруг себя рукой, Розина схватилаброшенное ведро и запустила его изо всей силы, метя в мальчишку. Он успелувернуться лишь потому, что услышал звяканье ручки, и ведро врезалось в стенуконюшни.