— Да, милая моя подружка, — закричала она, узнавголос Розали. —Да, это я, Жюстина, которую посылает небо, чтобы спаститебя.

И она забросала бедняжку вопросами, почти не давая ейвозможности ответить. Вот тогда Жюстина узнала об ужасном положении, в которомнаходилась Розали, и об убийстве бедного аббата Дельна, хотя подробностейРозали не знала. Она была уверена только в том, что сообщницами Родена была егосестра и гувернантка и что несчастный, конечно, жестоко страдал перед смертью,судя по его крикам и по ножевым ранам, которые покрывали все его тело.

— Теперь настает моя очередь, — добавилаРозали. — Вчера вечером мой отец приходил ко мне в тюрьму вместе с Ромбо,местным хирургом, который, как я тебе уже рассказывала, давно связан с Роденом.Они оба позволили себе ужасные оскорбления. Отец потребовал (чего он никогдапрежде не делал), чтобы я удовлетворила неистовые желания его коллеги, и дажедержал меня во время этой жуткой сцены… Потом из их слов я поняла, что мнебольше не приходится сомневаться в моей печальной участи. Да,

Жюстина, я пропала, если ты меня не выручишь; все, милая мояподруга, абсолютно все доказывает мне, что эти монстры собираются сделать меняобъектом своих экспериментов.

— О небо! — проговорила Жюстина, прервав дочьРодена. — неужели им пришла в голову такая мысль?

— У меня есть все основания так считать. Когда сюдапомещают детей, у которых нет ни отца, ни матери…

— И что дальше? Ты меня пугаешь…

— … Они исчезают бесследно, приблизительно месяц назадтаким образом исчезла четырнадцатилетняя девочка, прекрасная как божий день, ия очень хорошо помню, что в тот вечер слышала сдавленные крики в кабинете отца,а наутро объявили, что она сбежала. Через некоторое время пропал одинмальчик-сирота пятнадцати лет, после чего о нем даже не вспоминали. Словом, сомной случится то же самое, дорогая, если ты не вызволишь меня из этой клеткикак можно скорее.

Жюстина спросила подругу, знает ли она, где хранятся ключиот подвала. Розали этого не знала и предполагала, что вряд ли можно найти их.Жюстина долго искала ключи и возвратилась ни с чем, поэтому не могла оказатьдевочке другой помощи, кроме утешений, неопределенных надежд и сочувственныхслез. Розали взяла с нее клятву, что та придет к ней на следующий день; Жюстинаобещала и даже уверила ее, что если к тому времени не придумает, как ей помочь,она сразу побежит жаловаться властям, чтобы они любой ценой избавили несчастнуюот грозившей ей участи.

В тот вечер Роден ужинал с Ромбо. Решившись на все, чтобыузнать, что ожидает ее подругу, она спряталась в соседнем кабинете. Разговордвух злодеев вскоре убедил ее и в преступлениях, уже совершенных, и вопасности, нависшей над бедной Розали.

— Я в отчаянии, — говорил своему сообщникуРоден, — что ты не присутствовал в момент моей мести. О, друг мой, какописать тебе удовольствие, которое я испытал, когда приносил жертву этой самойсильной страсти нашей души.

— Я представляю, что ничего оскорбительнее для тебя ибыть не могло. Подумать только: твоя дочь перед ним на коленях! Негодяй! Еще бынемного, и он перешел бы от этой мистической церемонии к более сладострастнымдействиям: он наверняка хотел насадить твою дочь на свой кол, в этом нетникакого сомнения.

— Мне кажется, я бы скорее простил ему это оскорбление,чем попытку затуманить ей мозги. Мерзавец мог исповедовать ее, отпустить ейгрехи, и я потерял бы это создание.

— Да, ты прав… с этим надо было кончать! А какую смертьты придумал для него?

— О это было потрясающее зрелище. Мне помогали Марта имоя сестра. Они принимали перед ним разные позы, одна сладострастнее другой.Они сосали и возбуждали его, и я выжал все до последней капли, прежде чемотправить в мир иной, так что можешь быть уверен, что если им овладеют фурии,вряд ли они смогут заставить его сношаться.

— Чем же все кончилось?

— Я его распял. Мне хотелось, чтобы слуга издыхал тойже смертью, что и хозяин; он висел на кресте целых четыре часа, и нет такихпыток, которые он не испытал бы за это время. Я прочистил ему задницу, я еговыпорол и раз двадцать всадил свой нож в его тело. О, как я хотел, чтобы тыпомог мне проделать эту восхитительную операцию! Но тебя в деревне не было, а яторопился: невозможно жить, пока дышит твой враг.

— Что ты намерен делать со своей преступной дочерью?Подумай, Роден, подумай хорошенько, какую пользу для анатомии может принестиэта девчонка, ведь она достигла высшей стадии физического совершенства, всекровеносные сосуды можно прекрасно изучить на предмете четырнадцати илипятнадцати лет, если подвергнуть его мучительной смерти. Только благодарясильнейшим судорогам можно получить полную картину человеческого организма.Тоже самое относится к девственной плеве: чтобы обследовать ее, необходимадевочка. Что можно понять в зрелом возрасте? Ничего: эту плеву нарушаютменструации, и результаты получаются искаженные. Твоя дочь именно в томвозрасте, какой нам нужен: она не менструирует, мы сношали ее только сзади, чтонисколько не повреждает мембрану, поэтому мы можем исследовать ее самымвнимательным образом. Надеюсь ты на это согласишься.

— Конечно, черт меня побери! — отвечалРоден. — Печально, когда соображения морали затрудняют прогресс науки.Разве подобные веши останавливали великих мужей? Все наши учителя в искусствеГиппократа проводили опыты в лабораториях, например, мой профессор-хирургкаждый год анатомировал живых существ обоего пола, и мы смоглиусовершенствовать опыт наших предшественников только благодаря таким жеоперациям. Десяток жертв помогли нам спасти жизнь двум тысячам пациентов, и яне понимаю, как можно колебаться в этом случае. Все художники мыслили точно также: когда Микеланджело захотел изобразить Христа, разве не распял он юношу и неписал с натуры его страдания? Великолепная «Скорбящая Мадонна» Гвидо былаописана с прекрасной девушки, которую нещадно пороли в это время ученики этоговеликого художника, и всем известно, что в результате она умерла. Когда же речьзаходит о прогрессе или искусстве, подобные способы тем более необходимы и вних нет ничего дурного или преступного. Разве отличается от них убийство,совершаемое во имя закона? Разве не в том состоит цель закона, который мысчитаем таким мудрым, чтобы пожертвовать одним ради спасения тысячи? Напротив,нас должно уважать, когда мы набираемся мужества наносить таким образом ущербприроде на благо человечества.

— Ну, не так уж оно велико, это мужество , —заметил Ромбо, — и я не советую тебе хвастаться этим перед людьми, которыезнают сладострастные ощущения, вызываемые подобными операциями.

— Я и не скрываю, что они чрезвычайно меня возбуждают:страдания, которые я приношу другим во время операции, флагелляции или вскрытия«по сырому»[27], приводят мои сперматические клетки в такоеволнение, что возникает невыносимый зуд и невольная эрекция, которая, почти незатрагивая мои чувства, приводит меня к эякуляции, причем ее сила зависит отстепени мучения пациента. Ты, должно быть, помнишь, как я кончил прошлый раз,когда меня никто не трогал, но когда мы с тобой оперировали того юношу,которому я вскрыл левый бок, чтобы понаблюдать за сокращениями сердца. Когда ярассекал волокна вокруг этого органа и тем самым отбирал у пациента жизнь,сперма брызнула мимо моей воли, и тебе еще пришлось помогать мне; ты, наверное,помнишь, что последние капли так и не вышли из канала, поэтому я их выдавливал.Одним словом, не будем спорить: у меня достаточно доказательств, дорогой мой,что твои вкусы близки моим, поэтому не стоит больше обсуждать этот предмет.