— Согласен, — сказал Ромбо, — я испытываютакие же ощущения, но не могу понять, в силу какого таинственного противоречиянепостижимая природа каждодневно внушает человеку вкус к уничтожению своихсозданий.

— А вот для меня здесь все предельно ясно, —сказал Роден. — Частички материи которые мы дезорганизуем и бросаем в еегорнило, дают ей радость воссоздать их в других формах, и если наслаждениеприроды заключается в акте творения, подобный поступок человека-разрушителядолжен чрезвычайно ей нравиться. То есть она созидает лишь благодаряразрушению. Поэтому надо чаще уничтожать людей, чтобы предоставить ейсладостную возможность заново творить их.

— Да, убийство — это одно из удовольствий в жизни.

— Скажу больше: это наш долг, это — одно из средств ,которыми природа пользуется, чтобы добиться целей, задуманных в отношении нас.Пусть цель эта не столь важная, как та, которую мы преследуем своими опытами,пусть она связана только с нашими страстями, от этого она не перестает бытьблагородной, ибо эти страсти природа вдохнула в нас лишь затем, чтобы смягчитьотвращение, которое могут иногда вызывать в нашей душе ее законы иустановления. Поэтому убийство ради науки, полезной людям, становится самымпрекрасным, самым разумным из всех человеческих поступков, и преступлениемследует назвать отказ от такого поступка. Слишком большое значение мы придаемнашей жизни, и этот факт заставляет нас ломать голову над тем, как назватьпоступок, когда человек расправляется с себе подобным. Полагая, будто жизнь —это величайшее из благ, мы по глупости своей называем преступлением уничтожениелюдей. Но прекращение существования является не в большей степени злодейством,чем жизнь является благом, другими словами, если ничто не умирает, если ничтоне исчезает и не теряется в природе, если все части любого разложенного телатолько и ждут, чтобы вновь проявиться в новых формах, акт убийства абсолютнонейтрален, и достойны звания глупцов те, кто находит в нем преступление.

— Тогда в добрый час! — торжественно провозгласилРомбо. — А то я, признаться, начал думать, что ты будешь колебаться из-зауз, которые связывают тебя с этой девчонкой.

— Неужели ты полагаешь, что звание дочери что-нибудьдля меня значит? Поверь, друг мой, для меня совершенно безразлично, кто и чтоисторгнет из моих чресел малую толику спермы — потаскуха или собственная дочь.Кроме того, каждый волен забрать назад то, что он дал, и ни один народ незапрещал распоряжаться жизнью потомства. Персы, миды, армяне, грекипользовались им в самом широком смысле; законы Ликурга, образец для нашихзаконодателей, не только давали отцам все права на их детей, но и приговаривалик смерти тех чад, которых не хотели кормить родители, или которые несоответствовали определенным требованиям. Дикари в своем большинстве убивалидетей сразу, как только они рождались. Почти все женщины Азии, Африки и Америкиделали себе аборт. Кук нашел этот обычай на островах южных морей. Ромулразрешал детоубийство; это допускал и закон «Двенадцати табличек»[28]; вплоть до эпохи Константина римляне безнаказанно убивали своих детей . Этоже,так называемое преступление рекомендовал Аристотель; секта стоиков считалаего естественным делом. Этот обычай поныне широко распространен в Китае: каждыйдень в речках и каналах Пекина находят не менее тысячи детей убитых или простоброшенных родителями, и в этой мудрой империи, чтобы избавиться от ребенканезависимо от его возраста, достаточно отдать его в руки судьи. По законампарфян можно было убить сына, дочь, сестру и брата и не понести за это никакогонаказания. Цезарь обнаружил такую практику у древних галлов. Многие отрывки«Пятикнижия» доказывают, что богоизбранный народ допускал убийство детей, вконце концов. Бог сам потребовал этого же у Авраама. Долго считалось, пишетодин наш современник, что процветание государств зависело от детского рабства,и это мнение основывалось на принципах здравомыслия. Так что же: какое-топравительство может каждый день бросать в жертву двадцать тысяч своих подданныхради своих интересов, а отец не имеет права, когда сочтет это нужным,распорядиться жизнью своих детей? Какой абсурд! Какая непоследовательность икакая глупость со стороны тех, кто заковывает себя в подобные цепи! Власть отцанад своим потомством, единственно реальная, единственная, которая послужилаосновой или моделью для всех остальных, диктуется нам свыше и является голосомсамой природы. Царь Петр не подвергал сомнению такое право и пользовался им: онобъявил по всей своей империи декрет, гласивший, что согласно божественным и человеческимзаконам отец имеет абсолютную власть осуждать своих детей на смерть, и приговорэтот не подлежал обжалованию. Только в нашей невежественной Франции это правоперевесила ложная и смешная жалость. Нет, — с жаром продолжалРоден, — и еще раз нет, дружище, я никогда не пойму, почему отец,пожелавший дать жизнь, не может дать и смерть; я но пойму, почему сотворенноеим существо, не принадлежит ему; на свете не может существовать более священнойсобственности, и если она объявлена таковой, логичным следствием должно бытьсвободное распоряжение этим предметом. Сколько самых разных животных являют нашпример детоубийства! Сколько таких, для которых, как например, для зайца, нетбольшего удовольствия, чем пожирать своих детенышей! Более того, друг любезный:я абсолютно убежден в том, что один из самых разумных поступков, которые можетсовершить отец или мать, заключается в избавлении от потомства, так как наземле у нас нет более заклятых врагов. Исходя из этого, не лучше ли сделать этодо того, как дети достигнут возраста, когда могут нам вредить? Между прочим, вЕвропе размножение идет слишком быстрыми темпами, и число людей намногопревышает средства к существованию, следовательно, уничтожение детей —благородное и нужное дело, если взглянуть на него с нынешней точки зрения. Такчто может остановить мою руку? Человечность? О, друг мой, признаться, я не знаюдобродетели более ложной; в любое время я могу доказать, что человечность всеголишь способ существования, который, если понимать его в значении, приписываемомему моралистами, способен ввергнуть вселенную в хаос[29].

— Ax! — воскликнул Ромбо, в восторге от такихужасных максим. — Я согласен с тобой, друг, твоя мудрость восхищает меня,но вот твое безразличие удивляет: я полагал, что ты влюблен в свою дочь.

— Я … влюблен в женщину? Эх, Ромбо, я думал, ты менялучше знаешь… лучше понимаешь мои вкусы и весь ужас, который мне внушает пол, служащийнам для распутства. Расположение, которое я питаю к седалищам, безумие, вкоторое ввергают меня задницы, заставляют меня в одинаковой степенинаслаждаться всеми существами без разбора, если у них эта часть тела отличаетсяособыми достоинствами, и чтобы умножить мои удовольствия, я никогда неинтересуюсь ни возрастом, ни полом. Разве сам ты не ощущаешь искренности моихслов, Ромбо? Ведь несмотря на твой преклонный возраст, — сорок пять лет,твои превосходные ягодицы время от времени воспламеняют меня. Все дело здесь враспутстве, но вовсе не в любви. Мое сердце никогда не знало такого мерзкогочувства. Случается, что какая-то девица или какой-нибудь юноша довольно долговладеют моим воображением, но в конце концов появляется отвращение, и я всегда пользовалсяединственным способом с приятностью развеять иллюзию: я их убивал, друг мой, вэтом и заключается последнее удовольствие, которое может доставить нам предметсладострастия и которое одновременно можно назвать наивысшим. Семь лет моя дочьслужит моим наслаждениям — пора ей расплатиться за то, что мое опьянениекончилось, и расплатиться своей жизнью…