Я стояла и смотрела, как плачет мой брат, и не было в томгновение женщины несчастней меня. Он плакал из-за меня. Нет, не только из-затого, что вдруг выяснилось: его мечта заполучить в любовницы Мари недостижима.Он оплакивал еще и свою сестру, Николь, рыжие кудряшки которой помнил сдетства, оплакивал меня, ступившую на путь греха и зашедшую по нему далеко,очень далеко. А заодно оплакивал и себя, совершившего грех смертный,незамолимый… Я понимала это, и впервые стыд за тот шаг, который я когда-тосделала, за все то, что с тех пор совершила, начал мучить меня и терзать.Честное слово, я была просто на грани истерики. У меня сердце разрывалось отжалости к брату, я раскаивалась… Может быть, только та блудница, которуюзащитил Христос, раскаивалась так же искренне, как я в те мгновения. И если быСебастьян проплакал еще хоть минуту, я упала бы рядом с ним на колени ипринялась молить его о прощении. Я готова была немедленно отправиться в первуюже попавшуюся обитель и там как можно скорей принять постриг, затвориться отмира, лишь бы хоть как-то загладить свою вину в том, что грешила и вовлекла вогрех родного брата. Да-да, даже эту вину я готова была сейчас принять на себя!Ах, если бы только Себастьян помедлил всего лишь одну минуту… Тогда все моглобыть иначе и в его жизни, и в моей.

Но он затих, посидел еще чуть-чуть, а потом поднял голову. Яожидала увидеть слезы и гнев в его глазах, готова была к ненависти иобличениям, но ничего этакого не было. Глаза были сухи, спокойны, а в самой ихглубине, словно рыбка на дне озера, плескалась усмешка.

– А что, малютка моя Николь? – спросил он самым приветливымтоном. – Как ты думаешь, как поведет себя отец, когда я расскажу ему, кем сталаего любимая невинная доченька? Настолько невинная, что даже лицо прикрылавуалью, лишь бы ее не поганили мужские взгляды, пока она ухаживает за больнымотцом… мечтая, чтобы он поскорей отдал богу душу, а она получила бы вожделенноенаследство…

Я отпрянула, словно он плюнул в меня. Он и в самом делеплюнул мне в самое сердце!

– А ты? – проговорила я с нескрываемым презрением. – Тызачем явился в родной дом после пяти лет, в течение которых и носа сюда непоказывал? Ты-то помнишь, чего ты хотел? Тебе нужны были деньги. Зачем?

Я думала, он возмутится, но он только чуть расширил глаза вмимолетном приступе удивления, а потом расхохотался:

– Итак, ты все знаешь, моя милая сестричка? И, судя по твоимпылающим праведным гневом глазам, готова раскрыть мою тайну перед всемижелающими? Например, перед отцом… Ну так зря будешь стараться. Тебе он неповерит. Решит, что ты оговариваешь меня, лишь бы я не прорвался к денежкам. Авот то, что ты не девица, сможет установить любая повитуха. Я-то знаюнаверняка, ведь сам и лишил тебя невинности!

И тут я не выдержала, начала хохотать. Нет, ну просто немогла удержаться! Страх, желание прекратить кошмарную сцену любой ценой,презрение к святоше, которого я только что жалела и перед которым только чтоготова была пасть на колени, чтобы покаяться, – все смешалось.

Ох как взбеленился Себастьян, с какой ненавистью уставилсяна меня…

– Посмотрим, кто будет смеяться последним! Посмотрим!

Он вскочил, схватил меня за руки и начал трясти, сжимая моикисти так, что я не выдержала и завизжала от боли.

– Пусти! – крикнула я. – Ты сломаешь мне руки!

– Я готов придушить тебя! – выкрикивал он с бессмысленнымвыражением лица. – Придушить!

– Конечно, готов! – крикнула я. – Чтобы отец никогда неузнал о том, как ты насиловал свою сестру на ступеньках собора и называл ееМари, воображая, что обладаешь самой Богоматерью! Я проститутка, да, но ты –святотатец, для которого во всем мире существует только одно: деньги!

Он замер. Я кое-как выдернула руки из тисков его пальцев.Увидев синяки на своих запястьях, всхлипнула от жалости к себе и в отместкувонзила ногти в запястья Себастьяна:

– Негодяй! Алчный негодяй!

Я выскочила из его комнаты и опрометью побежала к себе. Менятак трясло, что я то и дело натыкалась на стены. Боже мой, твердила я себе,какая я дура, дура, дура… Почему я не последовала совету мадам Ивонн? Ведь онаникогда не советовала мне ничего дурного. Почему я поддалась жалости кчеловеку, который насиловал невинную девушку (Себастьян ведь думал, что Мариневинна) в святом месте, не чувствуя ни угрызений совести, ни почтения к сану,которым облечен? И вот теперь он пойдет к отцу и донесет на меня самым подлымобразом. Я даже представляла, что он скажет. Конечно, не признается, чтообладал мною. Просто налжет, что зашел в притон, дабы усовестить непотребныхженщин, и увидел там меня. Но сразу не узнал, а вспомнил ту встречу толькосегодня, когда я нечаянно уронила вуаль, которую, конечно же, надела не радиисполнения какого-то обета, а чтобы меня не признал брат. И отец потом менядаже слушать не станет. Что бы я ни твердила, отец не поверит. С него станетсяеще и впрямь позвать повитуху, чтобы освидетельствовала меня. Вот позору-тобудет…

Я стояла под дверью в своей комнате и ловила каждый звук. Яждала шагов Себастьяна, который должен будет пойти мимо моей двери. После еговизита к отцу я стану опозорена и лишена даже самой призрачной надежды нагрядущее богатство. Отец перепишет завещание. Перепишет! Меня еще и в монастырьзапрут!

Второе утро подряд Алёна выходила из дому невыспавшейся инастолько усталой, словно всю ночь таскала какие-нибудь тяжести… например,собирала на некоем поле камни. Крупные и мелкие. У нее болели и руки, и ноги,особенно тянуло кожу на коленях, заклеенных пластырем. Ссадины, смазанныезеленкой, выглядели вызывающе, с точки зрения любого здравомыслящего француза,потому что зеленка – спиртовой раствор бриллиантовой зелени, выражаясьмедицинским языком, – штука во Франции совершенно неведомая. Йод – да, онизвестен. Зеленка – нет. Алёна ее нарочно везла из России. Но если она здесьвыйдет в пир, мир и добрые люди с зелеными коленками, ее немедленно примут засумасшедшую. Как и всякую русскую. Ведь с тех пор, как французы познакомились створчеством Достоевского… ну и так далее. Об этом уже говорилось.