Немедленно прекрати так думать. Если кому-то и нужно об этомпомыслить, так это самой мисс Холмс, а она вроде бы не проявляет такогонамерения, так что и ты прекращай.

Эндрю вытащил из багажника чемоданы и протянул их Говарду.Тот спросил, понизив голос:

— У нее все нормально?

— По-моему, да, — Эндрю тоже понизил голос. — Просто онаустала. Устала до самого, как говорится, нутра.

Говард кивнул, подхватил побитые чемоданы и пошел кподъезду. Только на минуточку задержался, чтобы легонько коснуться полей шляпы,уважительно приветствуя Одетту Холмс, которую было почти не видно затонированным стеклом.

Когда он ушел, Эндрю вытащил со дна багажника сложенныйкаркас из нержавеющей стали и начал его расправлять. Кресло-каталка.

19 августа, 1959 года, примерно пять с половиною лет томуназад, часть Одетты Холмс от колен и ниже перестала существовать, точно так же,как выпадают в небытие часы и дни ее странных исчезновений.

4

До несчастного случая в подземке Детта Уокер пробивалась всознание всего несколько раз — так высятся над океаном коралловые острова, свиду отдельные, а на самом деле — вершины долгого архипелага, скрытого подводой. Одетта и не подозревала о существовании Детты, да и Детта не знала, чтоесть такая Одетта… но Детта, по крайней мере, ясно осознавала, что с ней что-тоне так, что в ее жизни происходит что-то, мать его, странное. Смутныевоспоминания о том, что происходило с нею, когда Детта завладевала ее телом,Одетта приписывала не в меру разыгравшемуся воображению. Детта, будучи не стольсмышленой, до этого не доходила. Она действительно кое-что вспоминала, нодалеко не все.

Детта хотя бы частично осознавала эти провалы.

Она помнила о фарфоровом блюдце. О нем она помнила. Помнила,как опускает его в карман платья, то и дело поглядывая через плечо, чтобыубедиться, что Синюшная Тетка за ней не подглядывает. Потому что блюдцепринадлежало Синюшной Тетке. Детта смутно осознавала, что это блюдце —особенное. Потому она его и взяла. Она еще помнила, что отнесла его в одноместо, которое она называла (хотя она и не знала, откуда ей это названиепришло) Топкой — к глубокой дымящейся яме с мусором, где она как-то увиделаобожженного младенца с пластиковой кожей. Она помнила, как осторожно поставилаблюдце на землю и уже собиралась на него наступить, но потом вспомнила, чтонужно снять трусики и положить их в тот же карман, где лежало блюдце, а дальшеона осторожно проводит указательным пальцем левой руки по прорези в том самомместе, где Старый Глупенький Бог соединил ее ноги неплотно. И не только ее, авсех на свете женщин и девочек. И все-таки кое-что в отношении этого местазадумано было неплохо, потому что она помнит приятный толчок, помнит, как ейзахотелось еще сильнее надавить, но она все-таки не надавила, помнит приятноеощущение обнаженности, когда хлопчатобумажные трусики не мешали ей слиться смиром, а она все-таки не надавила, пока ее туфелька — черная, кожаная, лакированная— не вдавилась в блюдце, и вот тогда она тоже давит пальцем в эту свою прорезь,точно так же, как давит ногою особенное блюдце Синюшной Тетки, она помнит, какчерная лакированная туфелька накрывает тоненькую синюю паутинку по кромкеблюдца, она помнит об этом давлении, да, она помнит, как давит в Топку, давитногою и пальцем, помнит о восхитительном предвкушении пальца и прорези, помнит,что как только блюдце треснуло с горьким и хрупким хрустом, такое же хрупкоеудовольствие хлынуло вверх от прорези к самым глубинам нутра, пронзая его, какстрела; она помнит, как с ее губ сорвался крик, неприятный и хриплый, каккарканье вороны, которую спугнули со жнивья, она помнит, как тупо смотрела наосколки блюдца, потом медленно достает из кармана свои простые хлопчатобумажныетрусики и одевает их, исподнее — она как-то слышала это название, и теперьслово всплывает в памяти и несется, как веточка в бурном потоке; исподнее,очень верно, потому что сначала ты разоблачаешься, как бы выходишь наружу,чтобы сделать свои дела, а потом возвращаешься внутрь, к исподнему — сначалаодна черная туфелька, потом вторая, как хорошо, как приятно, она помнит, кактрусики скользят по ногам, так приятно, так плотно, по коленям, засохшаякорочка на одной уже скоро отвалится, обнажив розовую, как у младенца, кожицу,да, она помнит прекрасно, как будто это все было неделю назад, или вчера, илибуквально вот-вот, она помнит, как пояс трусиков дошел до подола платья, помнитчеткий контраст белого хлопка и черной кожи, как сливки, да, именно как сливки,льющиеся из кувшина в чашку кофе, и вот уже трусики под подолом, и теперь ужеплатье загорается оранжевым, а трусики ползут не вверх, а вниз, они такие жебелые, но уже не хлопчатобумажные, а нейлоновые, дешевенькие прозрачныенейлоновые трусики, дешевые не в одном только смысле, она помнит, как онисоскользнули, как поблескивали на коврике «доджа де сото — 46», да, какими онибыли белыми, какими дешевыми, их уже не назовешь исподним: просто дешевые белыетрусики, да и девчонка была дешевой, и это было так хорошо — быть дешевой,продажной, выходить на панель даже не как проститутка, а как хорошаясвиноматка; она помнит уже не круглое фарфоровое блюдце, а круглое белое лицопарнишки, изумленного пьяненького студентика, он не был, само собой, фарфоровымблюдцем, но лицо у него было круглым, как блюдце Синюшной Тетки, и на щеках унего расползлась паутинка, такая же синяя, как на особенном блюдце СинюшнойТетки, но так было лишь потому, что неоновый свет был красным, свет был слишкомярким, в темноте свет от вывески придорожной закусочной делал синими алыеподтеки на его щеках, где она расцарапала их в кровь, а он только сказал:«Зачем ты, зачем, зачем ты это делаешь», — и открыл окно, чтобы высунутьсянаружу и блевануть, а она помнит, что в баре слушали Доди Стивенса, который пело коричневых туфлях с розовыми шнурками и большой панамке с малиновойленточкой, она помнит, что звук его рвоты был похож на грохот щебенки вбетономешалке, а его пенис, еще минуту назад торчавший молодцеватым восклицательнымзнаком над курчавыми волосами лобка, сник, превратившись в дряблый белесыйвопросительный знак; она помнит, как хриплые гремящие звуки рвоты вроде быпрекратились, а потом зарядили по новой, и она еще подумала: Похоже, дальшезакладки фундамента этого парня не хватит, и рассмеялась, и прижала свой палец(теперь его украшал длинный подпиленный ноготь) к обнаженной вагине, новсе-таки не совсем обнаженной, потому что теперь она заросла курчавымиволосами, но внутри у нее раздавался все тот же хрупкий и влажный щелчок, и понизу живота разливалось все то же причудливое ощущение, в котором боль мешаласьс наслаждением (но только приятней, намного приятней, чем вообще ничего), апотом он повернулся и стал шарить вслепую, пытаясь ее схватить, и все приговаривал,хрипло, с надрывом: «Ах ты проклятая черномазая сучка», а она продолжаласмеяться, легко увертываясь от него, а потом, схватив свои трусики, открыла сосвоей стороны дверцу машины, чувствуя, как его пальцы пытаются поймать ее заблузку, и убежала в майскую ночь, исполненную ароматом ранней жимолости,красно-розовый неоновый свет разбивался о гравий парковочной зоны какой-топослевоенной планировки, а она торопливо запихивала свои трусики — дешевыенейлоновые трусики — уже не в карман, а в сумочку, набитую подростковоймешаниною косметики, и бежала, неоновый свет дрожал, и вот ей уже двадцать три,и это не трусики, а шарф из искусственного шелка, который она небрежно опускаетв сумочку, проходя вдоль прилавка галантерейной секции универмага «Мейси» — шарф,который стоил в то время $1.99.