Но сколько она ни расспрашивала его, как они с мамой жиливсе эти годы, когда она еще не родилась, и потом — когда родилась, но отец ещене поднялся, папа всегда уходил от ответа. Он рассказывал ей вроде бы все, ноне говорил ничего. Эта часть его жизни была для нее закрытой. Как-то раз еемама — отец называл ее просто ма или Элис, и иногда еще Элли, когда выпивалстаканчик или был в добром расположении духа — сказала: «Расскажи ей о том, какв тебя стреляли, Дэн, когда ты ехал на „форде“ по крытому мосту», а он в ответудостоил ее таким мрачным и осуждающим взглядом, что ма, которая и без тоговсегда чем-то напоминала бедненького воробушка, вся так и съежилась в кресле ибольше не проронила ни слова.

После этого случая Одетта пару раз попыталась расспроситьмаму наедине, но напрасно. Если б она додумалась до этого раньше, она, бытьможет, смогла бы чего-нибудь разузнать, но поскольку отец молчал, мама тожерешила хранить молчание, но Одетта поняла, что прошлое для отца — все этиродственники, все эти пыльные дороги, магазинчики и лачужки с грязными полами иокнами без стекол, без самой простенькой занавесочки, все эти стычки, вседомогательства и обиды, все соседские ребятишки, одетые в робы, перешитые измешков из-под муки, — прошлое для отца похоронено и упрятано в памяти, какмертвый зуб под безупречною белоснежной коронкой. Он никогда об этом неговорил, или, быть может, не мог говорить и сознательно погрузился в этувыборочную амнезию; жизнь их в шикарной квартире дома «Греймарл» у Южного входаЦентрального Парка была как зубы под пломбами. Все остальное тщательноскрывалось за этой непроницаемой оболочкой. Прошлое отца было упрятано глубокои надежно, без единой щелочки, сквозь которую можно было бы заглянуть, безединой лазеечки через этот запломбированный барьер в зев откровения.

Детта знала, что это такое, но Детта не знала про Одетту, аОдетта не знала про Детту, так что и эти гладкие зубы были сомкнуты плотно, какворота неприступной крепости.

От матери Одетта унаследовала некоторую застенчивость, а ототца — его явную (хотя и ненарочитую) жесткость характера, и только однажды онаосмелилась еще раз подступиться к нему по этому поводу. Как-то вечером — дело былов его библиотеке — она сказала ему, что он ей отказывает в элементарнойчеловеческой искренности, что ей можно уже доверять, что она заслуживаетдоверия. Отец оторвался от «Уол-стрит Джорнал», аккуратно сложил газету иположил ее на сосновый столик рядом с торшером. Снял очки без оправы, положилих поверх газеты и только потом посмотрел на нее — худощавый чернокожиймужчина, такой худой, что казался почти истощенным; седые курчавые волосы ужередели на углубившихся впадинках на висках, где нежно и ровно пульсировали вены— и сказал: Я никому не рассказываю о той моей жизни, Одетта. Я даже невспоминаю о ней. Это просто бессмысленно. С тех пор мир изменился, скажем так,сдвинулся с места.

Роланд бы понял.

7

Открыв дверь с надписью ГОСПОЖА ТЕНЕЙ, Роланд увидел многотакого, чего он не понял — он понял только, что это все не имеет значения.

Это был мир Эдди Дина, но сейчас он представлял из себякакую-то мешанину огней, людей и вещей — Роланд в жизни не видел столько вещей.Судя по виду, вещички эти предназначались для дам, и, очевидно, онипродавались: одни лежали под стеклом, другие красовались в заманчивых стопках ивитринах. Роланд не мог разглядеть их как следует — мир, в который он заглянул,наплывал на него, проносясь мимо дверного проема, который теперь стал глазамиГоспожи. Роланд смотрел ее глазами, точно так же, как смотрел глазами ЭддиДина, когда тот шел по проходу воздушной кареты.

А сам Эдди застыл, точно громом пораженный. Револьвер у негов руке задрожал и качнулся вниз. Стрелок мог бы сейчас без труда его отобрать,но он даже не шелохнулся. Стоял совершенно не двигаясь — этому трюку онвыучился давным-давно.

Изображение в дверном проеме развернулось. У Роланда опятьзакружилась голова, но, как ни странно, на Эдди этот неожиданный разворотподействовал успокаивающе. Роланд не знал, что такое кино. Эдди же видел тысячифильмов, и все это напоминало ему быструю смену кадров, как, например, в «Дневсех святых» и «Сияющем». Он даже знал, как киношники добиваются такогоэффекта. С помощью летающей камеры. Вот и здесь — точно так же.

— И еще «Звездные войны», — пробормотал он. — Звезда Смерти.Такая громадная железяка, помнишь?

Роланд лишь молча взглянул на него.

Руки, темно-коричневые руки, появились в проеме, которыйРоланду виделся дверью, а Эдди — неким волшебным киноэкраном… экраном, вкоторый, при обстоятельствах благоприятных, можно будет войти, как тот пареньиз «Пурпурной розы Каира» сошел с экрана в реальный мир. Убойный фильмец.

Только теперь Эдди понял, насколько убойный.

Правда, он в жизни еще не смотрел кино через дверь. Это былНью-Йорк — почему-то даже сигналы такси, пусть приглушенные и далекие, неоставляли в том никаких сомнений

— и это был какой-то нью-йоркский универмаг, и он дажекак-то туда заходил, но что-то в нем было такое… такое…

— Как раньше, — пробормотал он.

— Раньше твоего времени? — переспросил стрелок.

Эдди взглянул на него и отрывисто хохотнул:

— Ну да. Можно и так обозвать.

— День добрый, мисс Уокер, — раздался вкрадчивый голос.Изображение в дверном проеме метнулось вверх так внезапно, что даже у Эддинемного закружилась голова, и он увидел продавщицу, которая, очевидно, зналаэту женщину с темнокожими руками — знала и недолюбливала ее. Или побаивалась.Или и то, и другое вместе. — Чем-нибудь вам помочь?

— Вот, — владелица темнокожих рук протянула вперед белыйшарф с ярко синей каемкой. — И не трудитесь его заворачивать, крошка. Простозасуньте в пакет.

— Наличные или че…?

— Наличность, она всегда наличность, верно ведь?

— Да, замечательно, мисс Уокер.

— Я так рада, что вы одобряете, дорогуша.

Продавщица отвернулась, но Эдди успел разглядеть, как онасморщилась. Может быть, все объяснялось просто. Может быть, продавщиценеприятно, что с ней так разговаривает эта «хамоватая негритоска» (но опять же,сейчас проявлялся скорее его кинозрительский опыт, нежели знание истории илихотя бы уличной жизни, потому что все это казалось ему кинофильмом про 60-егоды или тогда же отснятым, вроде «В душной южной ночи» с Сидни Стейгер и РодомПоатье), или, может быть, еще проще: Роландова Госпожа Теней, независимо отцвета кожи, оказалась стервозиной и грубиянкой.

Но на самом-то деле — не это главное, точно? Его это никакне колышет. Его сейчас только одно волнует: как бы выбраться туда.