– Мадемуазель Брюн! Николь! Я знаю, мненет прощения! Но мои обстоятельства вполне можно назвать форс-мажорными. Болеетого, я приехал буквально на одну минуту. Только чтобы засвидетельствовать вамсвое почтение и сообщить, что вынужден сейчас же уехать снова. Слишком важное,можно сказать, жизненно важное дело!

– Как уехать? – растеряласьНиколь. – Но мы ведь договорились... Мы с Валери...

– Валери... она уже здесь?

Мужской голос за окном дрогнул, и Лерапочувствовала, что и сама дрожит.

– Конечно, где же ей еще быть?! Входите,Жерар. Сейчас я вас познакомлю.

– Авек плезир! – раздался голос заокном, потом какой-то шум, потом Николь засмеялась –полуиспуганно-полувозмущенно, вскрикнула:

– Да нет, через дверь, вы что, с умасошли?

А еще через минуту в окне показалась фигурамужчины. Он легко подтянулся, слегка перевесился через подоконник и повис: ногиеще на улице, торс уже в комнате. Мельком улыбнулся Николь – и во все глазауставился на Леру.

Выглядит лет на тридцать пять, хотя, насколькознала Лера, ему на десять лет больше. Темно-каштановые чуть вьющиеся волосы,загорелое лицо, яркие, зеленые, смеющиеся глаза. В лице, такое ощущение, нетничего мягкославянского – все остро, четко вычерчено, резко. Поджарая, ноотнюдь не тощая, а сильная, широкоплечая фигура.

Мужчина все так же висел, придерживаясь заподоконник.

– Ну что же вы, Жерар! –снисходительно усмехнулась Николь. – Входите, то есть влезайте. Валери,позволь представить тебе...

Она умолкла, видя, что серые и зеленые глазауже вовсю знакомятся и без ее помощи. Прикусила губу, неожиданновстревожившись. А вдруг они не понравятся друг другу?! Вдруг Лера сейчасотвернется, закроет лицо руками, скрывая свое огорчение, а Жерар просторазожмет руки, шумно спрыгнет на улицу – и умчится прочь?

Да нет, вроде бы пока не видно разочарования вэтих неотрывных взглядах...

Николь тихонько вздохнула, чувствуя себя в этуминуту не двадцатипяти-, а как минимум шестидесятипятилетней свахой. Всеиспытавшей, все пережившей, все позабывшей. Нет, конечно, она не забыла, каксама впервые встретилась с человеком, которого продолжала безумно любить,несмотря ни на что. Они точно так же вцепились друг в друга взглядами. Эти-товедут себя вполне благопристойно, а они с Мирославом сразу начали раздеватьдруг друга глазами. В его взгляде было откровенное, жгучее желание, но Никольпочему-то не смутилась, а мгновенно вспыхнула ответным огнем. И этот огонь всееще горит в ней, несмотря на то, что Мирослав давно уже...

Она вздрогнула, потому что Жерар вдруг разжалруки и с грохотом обрушился вниз, а Лера отвернулась, закрыв лицо.

Забыв о вечно мешающем животе, Никольиспуганно навалилась на подоконник:

– Мсье Филиппофф!

Жених уже наполовину забрался в свойновехонький «Ауди». Благодаря Мирославу Николь была довольно хорошо знакома свеликой русской литературой, а потому ассоциация с Подколесиным, выскочившим вокошко накануне женитьбы, пронзила ее, как стрела.

Какой кошмар! Какой афронт! Бедная Валери!

– Жерар, куда вы?! – беспомощновоззвала Николь. – Может быть, все-таки попробуем получше познако...

Филиппофф приостановился, оглянулся:

– Николь, простите, но я обязан вернутьсяк делам. Если я войду, то уже не смогу уехать. А надо, надо, надо!!! Но завтраутром, если позволите, я снова буду здесь, и мы продолжим знакомство. Крометого, из-за срочного приезда моего поверенного я забыл дома две вещи, безкоторых считаю невозможным быть представленным Валери. Поэтому – до завтра, дозавтра!

Мотор взревел, «Ауди» заложил крутой вираж поплощади вокруг фамильной брюновской шапель.

– Какие вещи?! – без всякой надеждыдокричаться до странного клиента, возопила Николь.

Как ни странно, Жерар ее все-таки услышал.

– Я забыл про цветы и кольцо! –выкрикнул он, высунувшись в окошко, и его «Ауди» вылетел из Мулен-он-Тоннеруа,как пуля из револьверного ствола.

Газета «Губернские ведомости» принадлежала кчислу самых желтых, самых экстремальных среди областных изданий, стиль еематериалов отличался разухабистостью, если не сказать – разнузданностью, и вдругое время Вениамин был бы приятно удивлен взволнованной сдержанностью этойстатьи. Однако сейчас ему было не до профессиональных журналистских тонкостей.Он сложил газеты на стеллажах так, как они лежали раньше, но сначала вырезаланонс и саму статью, не забыв и о портрете «Эллочки», напечатанном на первойстранице. После этого вернулся в спальню и опустился на кровать, чувствуя такуюусталость, как будто не две трубы покрасил, а как минимум принял на свои плечивсе грехи человеческие.

Неужели вот так? Неужели?..

Нет, не может быть, у него нет ничего, кромечрезмерно смелых предположений! У него нет никаких доказательств для догадки,которая так и пронзила его, когда он читал об этом кошмаре, свершившемся близСортировки, и вспоминал, какое отвращение звучало в голосах близнецов-братьев,говоривших: «Эллочка обкушалась! У Эллочки животик разболелся! Выходит, двенедели окрестный бомжатник может спать спокойно!»

Вот, значит, почему они называли ЛарисуВятскую «Эллочкой»... С легкой руки «Губернских ведомостей». Эллочка...Людоедка-Эллочка. Это из «Двенадцати стульев», точно. Но там была не настоящаялюдоедка. А тут... Вот почему это имя возбуждало такие тошнотворные ассоциации!«Приключения людоеда Кости». «Приключения людоеда Васи». Наверное, поганыйСорогин с удовольствием написал бы книжку «Приключения людоедки Эллочки»!

Да, теперь понятно, почему девушка пыталасьналожить на себя руки. Ведь на фотографии, несмотря ни на что, она вполнеузнаваема! Да и в любом случае – довольно трудно сохранить такое кошмарноепреступление в тайне, тем паче – групповое. Конечно, соседи все проведали. Какже ее доставали! Как мучили!

Наверное, узнай Вениамин такое о человекенезнакомом, немедленно проникся бы к нему отвращением. Но Эллоч... то есть Лариса,конечно, Лариса – она была его пациенткой. И естественное отвращение мешалось вего душе с острой жалостью. Он просто ничего не мог поделать с собой – жалелдевушку, и все тут. Ее попытка самоубийства была попыткой искупления греха...Может быть, греха даже несовершенного. Вон с каким отчаянием она выкрикнула вполубеспамятстве: «Я не ела! Я ничего не ела!»