Но по дому я могу перемещаться свободно. Дом открыт дляменя, он весь — как на ладони. Но я помню, помню, что однажды сказал Ленчик,правда, совсем по другому поводу: «Все самые страшные тайны лежат наповерхности».

Но никаких особых тайн в доме нет. Его комнаты запущены иполны старых ненужных вещей; они явно никогда не принадлежали Ангелу. И Ангелунет никакого дела до них. Ему есть дело только до собак, саксофона, ноутбука скомпьютерными играми… И Динки.

Он не терпит моего присутствия в своей комнате, дверь вкомнату Пабло прикрыта, чаще всего — плотно, и я могла бы предположить, что этои есть тихая пристань Синей Бороды… Если бы… Если бы в ней каждую ночь неотрывалась Динка.

Они с Ангелом трахаются почти без перерыва, с двенадцати дочетырех утра, по ним можно часы сверять. Впрочем, я этим особо не озабочиваюсь,я просто сижу в библиотеке — она находится как раз под комнатой Ангела. Я дажеприспособилась ночевать тут, на старой кушетке, хотя Ангел великодушно выделилдля меня комнату — самую отдаленную, с отдельным выходом в сад: с тем расчетом,что мы будем встречаться с ним как можно реже.

Звуки любви не мешают мне, они давно перестали меняраздражать. Я перевидала столько случайных Динкиных любовников, что впорусоставлять донжуанский список. Эта идея не кажется мне такой уж бредовой,учитывая мою страсть все записывать и все классифицировать. Она развилась вомне благодаря Ленчику. Это Ленчику пришла в голову идея сделать меня чем-то вродеинтеллектуального божка «Таис». Потому что чувственным божком, без сомнения,являлась Динка. Ленчик же подсадил меня на умные книжки. И на цитаты из умныхкнижек. Ленчик сделал меня другой.

Вот только Динку он не смог сделать другой. Ничего у него неполучилось.

Динку получилось только сломать. Или она сломалась сама.Теперь это не имеет никакого значения. Мы обе сломаны. Вот только Динка ещесохраняет подобие жизни и страстей. Мне же остается только пялиться в тексты,которые я не понимаю.

Собачьи бои я тоже не понимаю.

Настоящих боев я не видела никогда, разве что их бледнуюкопию — на маленькой площадке в глубине сада. Окно и дверь моей комнаты выходятименно на эту сторону, но площадку скрывают деревья, и ее не видно. Зато хорошослышны душные хрипы собак. Иногда смутное черно-белое мелькание между деревьямизаканчивается жутким предсмертным скулом, и на следующий день в саду можнонайти свежеперекопанные прямоугольники земли.

Но Рико, любимец Ангела, жив и здоров, он никогда непроигрывает.

Рико вхож в дом, ему это позволяется, в отличие от другихсобак. Я даже подозреваю, что, пока не появилась Динка, Рико жил в комнатехозяина; возможно, — спал с ним в одной кровати. Но появилась страстнаярусская chiquilla [12], и Рико пришлось потесниться. Вряд ли онпростил это Динке, скорее всего затаил злость: уж слишком он к Динке ластится,этот чертов ротвейлер, такое заискивание не может кончиться добром.

Именно так я думаю, когда не вижу Рико. А когда вижу…

Вот хрень, лучше бы мне с ним не встречаться, лучше быникогда не видеть его желтых потусторонних глаз. Я могу столкнуться с ним накухне, или в коридоре, или на лестнице на второй этаж, итог всегда бывает одними тем же: Рико начинает скалиться и угрожающе рычать, а я закрываю глаза ижмусь к стене. Я жмусь к ней до тех пор, пока жаркое дыхание собаки не опаляетмои колени. Я так и вижу, как Рико вгрызается в них, как рвет меня на части,чего еще ожидать от бойцового пса? А ведь я не сделала ему ничего дурного, я некрала у него хозяина, он мне и даром не нужен. И все же — Рико ненавидит меня.Меня, а не Динку.

Обычная картина. А может, он считает, что мы одно существо,лишь временно разделенное на две половинки? Просто одна часть существа небоится собаки, а другая — боится. И пес это чувствует, потому что он — пес.

До сих пор наши случайные столкновения с Рико заканчивалисьбескровно. Рядом с Рико и мной всегда оказываются либо Пабло, либо Динка. Паблообычно что-то говорит ему на испанском, Динка же ничего не говорит, простокладет руку ему на холку, показывая полное свое превосходство надо мной иполный контроль за ситуацией. После этого успокаивающего жеста Рико отлипает отменя и царственно удаляется, помахивая обрубком хвоста.

— Прекрати его бояться, — советует мне Динка.

— Не могу.

— А-а.. Я совсем забыла. Ты всегда и всего боишься,Рысенок. Тогда просто посмотри ему в глаза. Собаки этого стесняются…

— Не могу…

— Черт, и это тоже я забыла, — она откровенноиздевается надо мной. — Ты не умеешь смотреть в глаза. Ты привыкла ихзакрывать… А что, если меня в один прекрасный день не окажется рядом?

— Быть может, это будет лучший выход для нас для всех..

— Я подумаю…

Она отправляется дума??ь в комнату Ангела, а я — вбиблиотеку, к испанским книгам, которые даже не стремлюсь понять. Я вытаскиваюих по одной из стеллажа напротив окна, все эти детективчики в сальных обложках…И в одну из ночей, ближе к четырем, когда русско-испанская страсть над моейголовой вступает в завершающую стадию, я нахожу Фолиант.

Черт, встречу с ним я помню до мельчайших подробностей — досих пор.

Он стоял в самой глубине стеллажа, прислоненный к заднейстенке, отделенный от всех остальных книг куском провощенной бумаги. Стоило мнеувидеть эту бумагу, как сердце у меня учащенно забилось. Сквозь нее проступаласмуглая кожа книги; кожа, к которой мне хотелось прикоснуться — до безумия, доисступления, до дрожи в похолодевших пальцах. Что-то подобное я испытала толькоодин раз в жизни, только один: на нашем с Динкой первом выступлении в«Питбуле», тогда мне тоже хотелось прикоснуться, опереться — на ее руки, ееподбородок, ее темно-вишневые губы…

Едва не теряя сознание, я осторожно вынула книгу и освободилаее от бумаги. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: фолиант никогда непринадлежал ни этому дому, ни этому веку, ни всем другим векам, выстроившимся взатылок. Он явно был не испанским, но точно определить язык я так и не смогла,разве что — древнероманский или латынь… Да, латынь — ближе всего. Латынь иготический шрифт. Сама книга оказалась довольно внушительных размеров, апергаментные листы были украшены миниатюрами. Уже потом, изучив книгу лучше,чем линии на собственных ладонях, я сосчитала и миниатюры — их было ровно 123,их красочный слой кое-где стерся, а золото — осыпалось. На последней страницеедва просматривалась надпись «His liber attient ad Fran-ciscum Laborde». И дата— «1287».

Книга начиналась с пространного текста — «Quocienscumquepeccator vult factorem suum placere» [13] — все та же буквеннаяготика, от которой невозможно было оторваться; готический строй нарушался лишьизредка, торопливыми выцветшими заметками на полях, из всех многочисленныхнаслоений я признала только греческий, что-то вроде «сто гол) хератюи»… Япросидела над ними довольно долго, зачарованная совершенством письма, и толькопотом приступила к миниатюрам.