– Что медлит? Бегом! Броском! - обрывисто говорилДроздовский, хватая обтянутыми перчаткой пальцами зачерствевшие комья земли,кроша их на бруствере, в ожидании этого последнего броска к самоходке.

– Ка-акой "бегом"! Сердце небось зашлось, каку воробья, - выцедил ездовой Рубин, и слова его расплылись, увязли в горячемтумане.

– Замолчите, Рубин! Слышите?

И Кузнецов почти с ненавистью увидел сбоку ждущий трепетдлинных ресниц Дроздовского и рядом с ним тяжелый профиль Рубина, плашмялегшего своим широким телом на бруствер, так что вся толстая, бурая его шеяушла в воротник, вспомнил его попытку пристрелить сломавшую ногу лошадь тогдана марше и, вспомнив, увидел еще, как Рубин в ожесточении сплюнул черезбруствер; маленькие сверлящие его глаза, обращенные к Дроздовскому, сталимрачны, нелюдимы.

– Мне б приказ отдали, товарищ лейтенант. Все одно мне.За жизню не держусь! Мне, вишь ты, некого вспоминать… По мне никто не заплачет!

И опять слова его сгорели, увязли в горячем тумане.

А Кузнецов наблюдал, уже ничего не слыша, за пространствомперед горевшими танками, за этой самоходкой позади них. Серый извивающийсячервячок полз все медленнее, все осторожнее и потом затих, плоско приник кземле в десяти метрах от танков. Было не очень ясно видно, что делал тамСергуненков; затем показалось: он чуть приподнялся, глядя снизу, с земли, насамоходку, а одно плечо его задвигалось, и задвигалась рука; заторопившись, онадергала, вырывала из-за пазухи гранату. Но издали это, вероятно, представлялосьтолько воображением, и Кузнецов не поймал зрением тот момент, когда он выдернулчеку и бросил первую гранату.

В общем грохоте боя граната треснула со слабым, задавленнымзвуком расколотого грецкого ореха. Оранжевый грязный клубок оттолкнулся отземли, впитался нависшим чадом танков, откуда по-прежнему стреляла самоходка всторону моста.

– Мимо!.. - выдохнул Рубин и опять сплюнул черезбруствер, кулаком вытер губы, а красные веки его сошлись в щелки.

– Что он? Что? Что медлит?.. - Пальцы Дроздовского вседавили комья земли, все искали какой-то опоры в бруствере. - Вперед, ксамоходке… Вторую бросай!..

Самоходка перестала стрелять. Потом из-за дымивших танковпрояснилось прямоугольное и широкое, выдвигаясь, тяжело повернулось в жирномчаду. И сейчас же серый червячок прополз несколько метров вперед меж чернеющихвпадин воронок, тотчас сжался на снегу в пружинку, весь подобрался - и вследующий миг ничтожно маленькая серая фигурка вскочила с земли и, взмахнуврукой, бросилась, не пригибаясь, к неуклюжему и громоздкому шевелению в дыму,возникшему за подбитыми танками.

В ту же секунду короткие молнии вылетели навстречу,стремительно и косо сверкнули, остановив эту фигурку, на бегу вытянутую вперед,с поднятой рукой, и фигурка споткнулась, круто запрокинув голову, упираясьгрудью в раскаленные копья молний, и исчезла, соединилась с землей…

Граната клочковатым облачком лопнула около недвижного серогобугорка на снегу Дым снесло в сторону. И вновь ручной пулемет заработал сверху;и долгими очередями разрывных Сергуненкова, уже, вероятно, мертвого,подталкивало, передвигало по земле; и видно было: задымилась шинель на егоспине.

– Эх, малец, малец, ядрена мать! На рожон попер!..Убило, а?

Кузнецов, глотая спазму, не мог выговорить ни слова, ссудорожной неистовостью рвал крючок на воротнике шимели, чтобы освободиться отжаркой тесноты. "Кто это сказал - убило? Рубин, кажется?" Кузнецов незнал, что сейчас сделает, не совсем еще поверив, но увидев этучудовищно-обнаженную смерть Сергуненкова возле самоходки. Он, задыхаясь,взглянул на Дроздовского, на его болезненно искривленный рот, еле выдавливающий:"Не выдержал, не смог, зачем он встал?.." - и дрожа, как в ознобе,проговорил ссохшимся, чужим голосом, поражаясь тому, что говорит:

– Не смог? Значит, ты сможешь, комбат? Там, в нише, ещеодна граната, слышишь? Последняя. На твоем месте я бы взял гранату - и ксамоходке. Сергуненков не смог, ты сможешь! Слышишь?..

"Он послал Сергуненкова, имея право приказывать… А ябыл свидетелем - и на всю жизнь прокляну себя за это!.." - мелькнулотуманно и отдаленно в голове Кузнецова, не до конца осознающего то, что говорит;он уже не понимал меру разумности своих действий.

– Что? Что ты сказал? - Дроздовский схватился однойрукой за щит орудия, другой за бровку окопа и стал подыматься, вскинув белое,без кровинки лицо с раздувающимися тонкими ноздрями. - Я что, хотел его смерти?- Голос Дроздовского сорвался на визг, и в нем зазвучали слезы. - Зачем онвстал?.. Ты видел, как он встал?..

В тот миг, глядя в глаза Дроздовского, растерянные,ошеломленные, Кузнецов словно оглох и не слышал ни выстрелов батареи, нинизкого гудения атакующих слева танков, ни разрывов на берегу, лишь не выходилииз памяти задымившаяся шинель на Сергуненкове, его тело, мешкомпереворачиваемое на снегу пулеметными очередями: то, что произошло сСергуненковым, не было похоже на смерть Касымова, даже на гибель расчетаЧубарикова, раздавленного танком у орудия.

– Видеть тебя не могу, Дроздовский!..

Как в горячей темноте, Кузнецов двинулся к ходу сообщения,пошел в ту сторону, где должно было стоять крайним слева орудие Уханова; егобила нервная дрожь, и он шел, опираясь на края брустверов, потом побежал,заглатывая морозный воздух, и появилась толкающая его всего безумная испасительная отрешенность.

Он не определил для себя, что с ним произошло. Но после тогокак он снова, как тогда, когда стрелял по танкам, ощутил в себе неудержимуюзлость, ненависть боя, он вроде бы осознал особую и единственную ценность своейжизни, значительность которой теперь даже не тайно от других мог бы взвесить снадеждой на случайное и счастливое везение. Он потерял чувство обостреннойопасности и инстинктивного страха перед танками, перед всем этим стреляющим иубивающим миром, как будто судьбой была неосторожно дана ему вечная жизнь ивечная ненависть в этой страшной степи…

Когда он выбежал из полузаваленного хода сообщения ивыскочил на огневую позицию Уханова, орудие бегло стреляло, откатываясь ивыбрасывая из казенника гильзы, люди сновали, ползали вокруг станин, и, неразобрав в дыму лиц расчета, Кузнецов упал на бруствер, затрудненно дыша:

– Уханов! Все живы?..

Со звоном и паром выскакивали стреляные гильзы меж станин.

– Лейтенант! Снаряды!.. Пять штук бронебойныхосталось!.. Где снаряды? Снаряды, лейтенант!..

Это кричал Уханов, но, слыша его голос, Кузнецов едва узналкомандира орудия. Уханов, в одном ватнике, лежал на бруствере, смотрел на него;сощуренные глаза горели на черном, потном лице, ватник расстегнут на груди,раздернут ворот гимнастерки; на грязной шее веревкой надулась жила от крика; навеках и на бровях - лохмотья толовой гари.