— Что? — растерялась она. Последние дни былисамыми эмоционально напряженными за всю ее жизнь, и никогда еще она нечувствовала себя такой утомленной и возбужденной, как сейчас.

— Это все та сексуальная энергия, что накопилась втебе, именно она заставляет тебя выкладываться во всем, что ты делаешь. Иногдаэто делает тебя совершенно невыносимой.

— Благодарю.

— Всегда пожалуйста, — он усмехнулся и прикрыл наминутку глаза, потом снова открыл. — А для чего ты так нарядилась?Куда-нибудь идешь?

— Да. Сюда. Навестить тебя. Рождество все-таки, —глаза ее смягчились, и она улыбнулась ему. — С возвращением к людям!

— Знаешь, мне понравилось то, что ты сказалараньше. — Он все еще улыбался, и Тана поняла, что худшее позади. Если внем не угаснет воля к жизни, все будет в порядке, относительно, конечно. Таксчитает нейрохирург.

— Что я сказала? О том, что тебе надо дать пинка подзад, чтобы ты занялся собой?.. Уже пора, — довольно отозвалась она.

— Нет, о том, что встает, и о возможности сноваподцепить триппер.

— Козел, — она с отвращением посмотрела на него,но тут вошла медсестра, и они расхохотались. Вдруг на какое-то мгновениевернулись старые добрые времена, но смех оборвался, когда отец Гарри вошел впалату и улыбнулся: они были похожи на расшалившихся детей. Гаррисон Уинслоуотчаянно хотел подружиться с сыном и уже чувствовал, как сильно ему нравитсяэта девушка.

— Не позволяйте мне омрачить вашу радость. О чем этовы?

Тана вспыхнула. Трудно разговаривать с таким космополитом,но, в конце концов, проговорили же они полдня.

— Ваш сын показал себя сейчас таким же грубияном, какимбыл всегда.

— Ничего удивительного, — Гаррисон сел на один изстульев и оглядел обоих, — хотя в рождественский вечер мог бы постаратьсявести себя чуточку повежливей.

— Знаете, он говорил о медсестрах и…

Гарри покраснел и стал возражать, Тана засмеялась, и отецГарри тоже неожиданно рассмеялся. Что-то почти неуловимое изменилось в ихотношениях, и хотя никто из них не мог чувствовать себя совершеннонепринужденно, они поболтали полчаса, а потом Гарри начал уставать, и Танаподнялась.

— Я пришла, чтобы просто подарить тебе рождественскийпоцелуй, и даже не думала, что ты проснулся.

— И я тоже, — Гаррисон Уинслоу тоже встал. —Мы придем завтра, сын.

Он наблюдал, как Гарри смотрит на нее, и решил, что всепонял. Она была в неведении о чувствах Гарри, а он по какой-то причине, покакой — отец не мог понять, предпочитал не открываться ей. Здесь была некаятайна, недоступная его пониманию. Он снова взглянул на сына:

— Что-нибудь тебе еще нужно?

Гарри долго и грустно смотрел на него, потом покачалголовой. Конечно, кое-что ему было нужно, но не в их силах дать это ему.«Подарите мне ноги». Отец понял и нежно прикоснулся к его руке:

— До завтра, сынок.

— Спокойной ночи. — В прощании Гарри с отцом небыло особой теплоты, но глаза его зажглись, когда он перевел взгляд напрекрасную блондинку. — Тана, веди себя хорошо.

— С какой стати? Ты ведь не стараешься. — Онаусмехнулась и послала ему поцелуй, прошептав:

— Счастливого Рождества, балда.

Он засмеялся, а Тана вслед за его отцом вышла в коридор.

— Мне показалось, он выглядит лучше, а вам каккажется? — Их все больше сближало несчастье, обрушившееся на Гарри.

— Да, мне тоже. Думаю, худшее уже позади. Сейчас ему предстоитдолгий, медленный подъем.

Гаррисон кивнул. Они спустились на лифте, и это казалосьтаким привычным, будто они проделывали это уже десятки раз. Их очень сблизилсегодняшний разговор. Он открыл перед ней дверь, и она увидела все тот жесеребристый лимузин у подъезда.

— Хотите что-нибудь поесть?

Она стала отказываться, но потом осознала, что до сих пор неужинала. Ей хотелось пойти на ночную рождественскую службу, но только не водиночестве. Тана взглянула на Гаррисона: интересно, а значит ли это что-нибудьдля него, особенно сейчас?

— Да, пожалуй. А вам интересно было бы после пойти наночную службу?

Очень серьезно он кивнул, и Тана еще раз поразилась: до чегоже красив. Они быстро съели по гамбургеру, поболтали о Гарри и его учебе вКембридже, Тана рассказала Гаррисону об их совместных самых возмутительныхпроделках, и он смеялся, одновременно ломая голову над странными отношениямимежду сыном и этой девушкой. Он, как и Джин, никак не мог в них разобраться. Апотом они пошли на службу, и слезы катились по щекам Таны, когда пели «Тихуюночь». Она думала о Шарон, любимой подруге, и о Гарри, и как хорошо, что онжив, а когда она подняла глаза на его отца, который стоял рядом, гордовыпрямившись, то увидела, что он тоже плачет. Когда они сели, он осторожновысморкался, а потом, по дороге в Беркли, она отметила, до чего удобно простобыть рядом с ним. Пока они ехали, Тана почти задремала — она невероятно устала.

— Что вы делаете завтра?

— Скорее всего навещу Гарри. И еще мне надо очень многозаниматься. — В последние дни она почти забыла об этом.

— Могу ли я пригласить вас на обед, до посещениябольницы?

Ее тронуло, что он спрашивает, и она согласилась, а выйдя измашины, сразу стала прикидывать, что ей надеть. Но долго раздумывать над этимне пришлось, потому что стоило ей войти к себе в комнату, стянуть одежду,бросив ее на пол, и забраться в постель, как она моментально заснула мертвецкимсном — настолько была измотана.

Совсем по-другому встретила Рождество ее мать в Нью-Йорке:совершенно одна сидела она в кресле и плакала. Ни Тана, ни Артур из Палм-Бич непозвонили, и всю ночь Джин провела, одолевая темную сторону своей души,созерцая нечто, о чем никогда не задумывалась.

Она сходила на ночную службу, как, бывало, хаживала с Таной,в половине второго вернулась домой и смотрела телевизор. К двум часам ночи нанее навалилось такое безнадежное одиночество, какого она никогда раньше неиспытывала. Как прикованная сидела она в кресле, не двигаясь, почти не дыша. Ивпервые в своей жизни стала помышлять о самоубийстве, а к трем часам этомустремлению стало почти невозможно противиться. Полчаса спустя Джин пошла вванную и достала флакон со снотворным (никогда она не принимала этих таблеток),потом, дрожа с головы до пят, заставила себя поставить его назад. Как никогда вжизни, она хотела сейчас выпить снотворное и в то же время не желала этого. Ейхотелось, чтобы кто-нибудь остановил ее, сказал, что все будет в порядке. Нонекому было сказать это. Тана уехала и скорее всего никогда больше не будетжить здесь, у Артура своя жизнь, ее он принимает, только когда ему это удобно,а не тогда, когда он нужен ей. Тана была права, когда говорила о нем, но Джинбыло слишком больно признать ее правоту, наоборот, она защищала все егопоступки и его несчастных эгоистичных детей, эту стерву Энн, которая всегдабыла груба с ней, и Билли, он был такой милый мальчишка, но теперь… теперь онвсе время пьян, и Джин думала, что, если Тана права, если он вовсе не таков,каким она его считала… но если это так… Воспоминание о том, что ей рассказалаТана четыре года назад, обрушилось на нее. Что, если это правда?.. Если он…если она не поверила… Это было выше ее сил… Словно нынешней ночью вся ее жизньрухнула, и это было невыносимо. С вожделением, зачарованно она смотрела натаблетки. Казалось, что ничего больше не остается, и она представляла себе, чтоподумает Тана, когда ей позвонят в Калифорнию и сообщат новость. Кто найдет еетело… может быть, управляющий… кто-нибудь из сотрудников… если ждать, покаАртур обнаружит ее, могут недели пройти. Еще тяжелее было осознать, что неосталось, кажется, никого, кто быстро нашел бы ее. Джин подумала, не написатьли Тане записку, но это выглядело так мелодраматично, да и сказать ей нечего,кроме того, как она любила свое дитя, как старалась для нее. Она плакала,вспоминая, как росла Тана, их крошечную квартирку на двоих, как она встретилаАртура и надеялась, что он женится на ней… Вся ее жизнь проходила передглазами, пока она смотрела на флакон со снотворным, а агонизирующая ночьтянулась мучительно. Она потеряла счет времени, и, когда наконец зазвонилтелефон, Джин была потрясена, взглянув на часы: уже пять! Не Тана ли это?Может, ее друг умер… Трясущимися руками схватила она трубку и сначала не узналаголоса мужчины, назвавшегося Джоном. — Джон?