— Почему вы так смотрите на меня?

— Сегодня вечером я иду в гости, Исабелла.

— Вам оставить что-нибудь на ужин? Вы вернетесь оченьпоздно?

— Я поужинаю в городе и не знаю, в котором часувернусь. Но когда бы это ни произошло, я хочу, чтобы к моему возвращению тебяздесь уже не было. Я хочу, чтобы ты собрала свои вещи и ушла. Куда — меня неинтересует. Здесь тебе не место. Понятно?

Ее лицо побелело, а глаза наполнились влагой. Она закусилагубы и улыбнулась мне со щеками, исчерканными слезами.

— Более чем. Понятно.

— Не надо больше ничего мыть.

Я встал и оставил ее в галерее одну. Я спрятался в кабинетев башне. Первым делом я распахнул окна. Из галереи доносились рыдания Исабеллы.Я смотрел на город, распростертый под полуденным солнцем, и тянулся взором надругой его конец, туда, где мне чудилась сверкающая черепичная крыша виллы«Гелиос». И представлял, как Кристина, сеньора де Видаль, стоит у окна навысокой башне, глядя на квартал Рибера. Темная, мутная волна вдругвсколыхнулась в моей душе. Я забыл о страданиях Исабеллы и желал лишь одного:чтобы скорее пробил час встречи с Корелли и мы начали обсуждать его проклятуюкнигу.

Я просидел в кабинете на верхотуре, пока над городом, будтокровь в воде, не заклубились сумерки. Вечер выдался жарким, самым жарким за вселето, и крыши квартала Рибера словно вибрировали подобно дымке миража. Яспустился вниз и переоделся. Дом окутала тишина, жалюзи в галерее были опущены,и на стеклах лежали янтарные отблески света, заливавшего центральный коридор.

— Исабелла? — окликнул я.

Ответа не последовало. Заглянув в галерею, я убедился, чтодевушка ушла. Но прежде чем покинуть дом, она не отказала себе в удовольствиивытереть и расставить по порядку полное собрание сочинений Игнатиуса Б.Самсона, годами томившееся в пыли и забвении в книжном шкафу, стеклянные дверцыкоторого ныне не оскверняло ни единое пятнышко. Девушка вынула один из томов иоставила его, раскрыв посередине, на конторке. Я прочел пару строк наугад и какбудто совершил путешествие в прошлое, где все казалось столь же простым, скольи предопределенным:

«„Поэзию пишут слезами, романы — кровью, а историю — виламипо воде“, — сказал кардинал, натирая ядом лезвие кинжала в светеканделябра».

Нарочитая наивность сценки вызвала у меня улыбку, исомнение, точившее меня постоянно, вновь напомнило о себе: может, было бы лучшедля всех (и прежде всего для меня), если бы Игнатиус Б. Самсон не сводил счетыс жизнью, уступая место Давиду Мартину.

8

Уже стемнело, когда я вышел на улицу. Жара и духота вынудилимногих обитателей квартала вынести на мостовую стулья, уповая на овевающийпрохладой бриз, но ветра не было и в помине. Я огибал спонтанно возникавшиекомпании у парадных и на углах на пути к Французскому вокзалу, где в ожиданиипассажиров всегда стояли два или три такси. Я взял на абордаж первую же машинув ряду. Поездка через город и подъем по склону холма, на вершине которогораскинулся призрачный лес архитектора Гауди, заняла у нас минут двадцать. Огнив окнах особняка Корелли виднелись издалека.

— Не знал, что здесь кто-то живет, — заметилшофер.

Как только я расплатился, не забыв дать чаевые, водитель вту же секунду снялся с якоря, с места развив хорошую скорость. Я не стал сразузвонить в дверь, упиваясь сказочной тишиной, царившей вокруг. В лесу, что росна холме у меня за спиной, все листья будто замерли в оцепенении. Небо,усеянное звездами и перышками облаков, простиралось в вышине без конца и края.Я слышал собственное дыхание, шелест одежды при движении и звук шагов, когданаправился к двери. Я нажал на звонок и стал ждать.

Дверь отворилась через мгновение. Человек с понурым взглядоми плечами, едва заметно кивнул, увидев меня, и жестом пригласил войти. Судя поодежде, он был, наверное, кем-то вроде мажордома или слуги. Он не проронил низвука. Я последовал за провожатым по коридору, где, по моим воспоминаниям,вдоль стен висели старые фотографии. В конце коридора открывалась большаягостиная, из которой как на ладони был виден город в дали. Мажордом пропустилменя в гостиную и, слегка поклонившись, оставил одного, удалившись в тойстепенной манере, с какой он встретил меня и сопроводил в дом. Я подошел кшироким окнам и сквозь щель в занавесях принялся обозревать окрестности, убиваявремя до появления Корелли. Через пару минут я заметил фигуру, наблюдавшую замной из угла комнаты. Человек совершенно неподвижно сидел в кресле на гранисумрака и света от единственной свечи, позволявшего лишь угадывать очертанияног и рук, покоившихся на подлокотниках. Я узнал притаившегося человека поблеску глаз, никогда не мигавших, и мерцавшей в отблесках свечи броши с изображениемангела, которую он всегда носил на лацкане пиджака. Едва мой взгляд коснулсяего, он встал и стремительными шагами — слишком стремительными — приблизился комне с хищной улыбкой, от которой кровь стыла в жилах.

— Добрый вечер, Мартин.

Я поклонился, пытаясь выдавить ответную улыбку.

— Я снова вас испугал, — оборонил он. —Простите. Желаете выпить, или мы приступим к ужину без преамбул?

— Откровенно говоря, я не голоден.

— Это, конечно, из-за жары. Если не возражаете, мымогли бы выйти в сад и побеседовать там.

Возник молчаливый мажордом и церемонно открыл двери в сад.Цепочка свечей, установленных на кофейные блюдца, вела к столу из белогометалла с двумя стульями, один напротив другого. Пламя свечей горело ровно, безмалейших колебаний. Луна испускала рассеянное голубоватое сияние. Я сел,Корелли последовал моему примеру. Мажордом налил из графина в два бокаланапиток, напоминавший вино или ликер, — лично я его пробовать несобирался. При луне в три четверти Корелли выглядел моложе, черты лица его казалисьтоньше. Он смотрел на меня напряженно, буквально пожирая глазами.

— Вас что-то беспокоит, Мартин.

— Полагаю, вы уже слышали о пожаре.

— Печальный конец, хотя в метафизическом смыслесправедливый.

— Вы считаете справедливым, что два человека принялитакую смерть?

— Менее жестокую смерть вы нашли бы более приемлемой?Понятие справедливости не является универсальным, оно зависит от точки зрения.Я не намерен изображать горе, если его не испытываю, и, думаю, вы тоже, как быни старались. Но мы можем почтить память покойных минутой молчания, коли такововаше желание.

— В этом нет необходимости.

— Разумеется, нет. Молчание необходимо, когда учеловека нет ничего за душой и сказать ему нечего. Молчание творит чудеса —даже законченный осел целую минуту будет выглядеть мудрецом. Что-то еще не даетвам покоя, Мартин?

— Полиция, кажется, подозревает, что я связан спроисшествием. Меня расспрашивали о вас.