Я покорно улеглась на спину и подняла конечности. Лизаветаухватила за самый низ правую брючину, Кирюшка – левую.

– Эх, раз, два! – скомандовала девочка.

Последовал резкий рывок, я не удержалась на покрывале имигом оказалась на полу, пребольно стукнувшись спиной о паркет.

– Ну и отлично, – потряс джинсами Кирюшка, –иди мойся и топай в кухню. Мы твою долю картошки оставили на столе.

Дети пошли к двери. На пороге Лизавета обернулась и ядовитосказала:

– Кстати, взрослые люди не сидят на полу в однихтрусах, причем рваных!

– Глупости, – разозлилась я, – у меня всебелье целое, только недавно купила.

– В зеркало глянь, – хихикнул Кирюшка.

И ребята умчались.

Я поднялась и подошла к трюмо. И правда, на левом боку зиялаогромная дыра. Нет, какое безобразие! Только утром вытащила из хрустящегопакетика совершенно новые светло-бежевые трусики, и вот пожалуйста, во что онипревратились через несколько часов носки.

Кипя от негодования, я сбегала в ванную, тщательно умылась ипошла в кухню. Рот наполнялся слюной, а желудок сжимался. Целый день я ничегоне ела, зато сейчас оттянусь по полной программе. Жареная картошка с ветчиной ирепчатым луком, да еще приготовленная не своими руками, ну что может бытьвкусней?

Вбежав на кухню, я проглотила слюну, глянула на стол изамерла с раскрытым ртом.

Несколько лет назад, когда старший сын Кати, Сережка,женился на девочке Юле, живущей в соседней квартире, Катерина сделалагигантский ремонт, объединив две квартиры в одну. Как каждая бывшая советскаяженщина, она мечтала о большой кухне, поэтому стенку между пищеблоками разбилии получилось огромное, двадцатиметровое помещение. Сережка, Юля, Катюша иКирюшка решили, что одного санузла хватит, поэтому из второго сделали кладовку,а из второй ванной гардеробную. Правда, по утрам в нашей квартире разыгрываютсянешуточные баталии между детьми, стремящимися к унитазу, да еще кошки любят, какправило, надолго оккупировать «уголок задумчивости», но кухня у нас роскошная,я ни у кого не видела такой.

Посередине стоит огромный стол со стульями. Одновременносесть могут десять человек, а если вытащить еще и табуретки, то спокойнопомещаются и все четырнадцать. Но сегодня табуретки пустовали, как и стулья, иникого из домашних на кухне не было. Вернее, ни Кирюши, ни Лизы, потому чтокое-кто нагло восседал прямо посередине стола…

– Муля, – прошипела я, – что ты здесьделаешь?!

Мопсиха, с трудом ворочая глазами, взглянула на меня. Еекороткая, тупоносая мордочка блестела от масла, а на одном из треугольных ушекпокачивалось колечко лука с изумительно вкусной коричневой корочкой. Короткиелапки Мулечки были растопырены, и между ними виднелось розовое брюшко, вернее,туго набитое пузо. Перед мопсихой стояла абсолютно чистая, вылизаннаясковородка. Великолепная жареная картошечка с ветчиной исчезла, от нее осталсялишь дразнящий аромат.

Наши мопсихи, Муля и Ада, сестры, рожденные одной матерью отодного отца, но более непохожих друг на друга девиц я не встречала. Ада шумная,крикливая, целый день носится по комнатам, приставая ко всем с желаниемпоиграть. Стоит только крикнуть «Ада!», как она мигом прибегает и начинаетбешено вертеть толстым, скрученным хвостиком. Больше всего на свете она любитпоесть и сметает из миски все, иногда мне кажется, что она проглотила бы игвозди, окажись те у нее в тарелке. Но, несмотря на невероятный аппетит ипостоянную готовность подкрепиться, Ада худенькая, даже тощенькая, ипосторонние люди, приходящие в гости, глядя на толстую, бочонкообразную Мулю,восклицают:

– Ну, сразу понятно, кого в этой семье больше любят! Вычто, ту, мелкую, совсем не кормите?

При всей своей проказливости и непоседливости Адавеликолепно воспитана и никогда не ворует со стола. Ее можно спокойно оставлятьвозле блюда со свежепожаренными котлетами, и мопсиха ни за что их не тронет.Другое дело, что она начнет тихо повизгивать, потом завывать и издавать такиезвуки, что вы сами засунете ей в пасть вожделенное яство, но чтобы утащить старелки хоть крошку? Нет! Ада слишком интеллигентна и никогда не опускается домародерства.

Муля совсем другая. Любимое занятие второй мопсихи – тихий,здоровый сон, желательно на подушке, под одеялом. Позавтракав, Мулечка,пошатываясь от усталости, добредает до ближайшего кресла, лапами приподнимаетнакидку и залезает в уютное, теплое местечко. Все, до вечера вы ее не увидите.Когда наша свора, во главе с Адой, заслышав звонок, несется к двери, Муля тольковздыхает, недовольная тем, что противные люди прервали ее отдых. Но, несмотряна апатичность, Мулечка очень непослушна. Вы можете сорвать голос, издавая наразные лады: «Муля, Муленочек, Мусик», – но она даже и ухом не поведет.

Но стоит хозяевам зазеваться и оставить на столе еду, какаморфная мопсиха проявляет чудеса ловкости. Ей ничего не стоит запрыгнуть настолешницу и мигом схарчить все. Причем обертки шоколадных конфет она ловкоразворачивает носом, от колбасы отдирает шкурку, а со сковородки мигомстаскивает крышку…

Вот и сегодня прожорливая Мулечка ухитрилась проглотить всюзаботливо оставленную для меня картошку, ветчину и лук…

– Какая ты дрянь, Муля, – произнесла я, чувствуя,как голодный желудок медленно сжимается, – ничего не забыла! Ну скажи,разве собаки едят лук?

Мопсиха осоловело икнула.

– А ну пошла вон со стола, – рассердиласья, – еще и рыгает от обжорства, а бедная хозяйка сейчас от голодаскончается. Быстро убирайся, глаза бы мои тебя не видели!

Муля попыталась встать, но тут набитый животик потянулсобачку камнем вниз. Толстенькие лапки подогнулись, Мулечка шлепнулась наобъемистый зад и совершенно по-человечески горестно вздохнула. Ее карие глазкиумоляюще уставились на меня, весь вид объевшегося мопса говорил: «Пожалуйста,отцепись, можно я лягу прямо тут, на клеенке? Ты же видишь, мне и шагу неступить!»

Наверное, надо было наподдавать воровке за недостойноеповедение, но я просто не способна поднять руку на существо с огромнымидетскими глазами, потому, ухватив обжору за то место, где у нормальных псовимеется талия, я, ощущая под рукой туго набитый животик, стащила гадкую Мулю собеденного стола и сунула на кошачью лежанку. Мопсиха благодарно зевнула, и покухне разнесся легкий храп. Да уж, отчего казак гладок – поел и на бок!