С Николасом происходили удивительные, но не лишенныеприятности события. Он сидел, подперев голову, за столом, слушал, как снизу, изресторана, доносятся звуки аккордеона и славный, хрипловатый голос поет хорошуюпесню про дороги, пыль, туман и холода-тревоги. Блейзер висел на спинке стула,душитель галстук был перемещен с шеи магистра на горлышко бутылки. Пространствовокруг слегка покачивалось и подплывало, но это не нисколько не расстраивалоФандорина – пусть подплывает. Николас знал, что он не вполне трезв, а стольправильная самооценка свидетельствовала о том, что он не так уж и пьян. Секретбыл прост: благоразумие и предусмотрительность. Не пить всякий раз, когдазакаленный Влад опрокидывает рюмку, а прорежать – дважды пропустил, потомвыпил; дважды пропустил – выпил. Правда, Зинок выставила перед флибустьером ужетретью шеренгу…

Познакомиться ближе вполне удалось. Фандорин теперь знал пронового друга всё: Влад Соловьев – генеральный управляющий холдинга «Чернаягора», в который входят нефтегазовый концерн «Блэк маунтин», парфюмерныемагазины «Мон-нуар», пивной завод «Шварцберг», завод по сборке компьютеров«Курояма» и сеть увеселительных заведений «Монтенегро» (к которой, в частности,относится и замечательный кабак «Кабакъ»).

Раскрылась во всей своей славянской беспредельности и душагенерального управляющего.

– Жить, Коля, надо с хрустом, как яблоко грызешь, – говорилВлад, размахивая румяным крымским яблочком. – Чтоб сок во все стороны летел.Иначе не хрена и кислород переводить. Ты что, думаешь, офис на Волхонке этопредел мечтаний Влада Соловьева? Шишкебаб! Унд морген ди ганце вельт[14],понял? Конечная цель ничто, движение – всё, понял?

– Понял, – кивнул Николас, с интересом наблюдая, как столслегка приподнимается над полом и опускается обратно, приподнимается иопускается – прямо спиритизм какой-то. – Я, Владик, понял одно. Ты – цельнаянатура, ты человек Возрождения. И я тебе завидую. – Магистр горько махнулрукой. У тебя размах, у тебя ветер в ушах, у тебя фейерверк. Ты понимаешь, чтоя хочу сказать?

Владик, конечно, отлично всё понимал – даже лучше, чем самНиколас. Человек Возрождения положил другу руку на плечо, с треском съеляблочко и предостерегающе покачал пальцем:

– Вот тут, Коля, ты не прав. Завидовать никому нельзя,гиблое это дело. Завидует тот, кто не своей жизнью живет. Если ты живешь своейжизнью, если делаешь то, для чего тебя Бог создал, – он ткнул куда-то впотолок, – ты никому завидовать не будешь. Я с тобой сейчас без лажи говорю,без папанства, а по чистоте. Вот ты кто, историк?

– Историк, – кивнул Николас и отпил из рюмки.

– Так и будь историком. Чего тебе завидовать ВладуСоловьеву? Я ведь, Коля, лихой человек. Разбойник. Я себе рано или поздно шею сверну.С хрустом, как и жил. А ты давай, книги пиши. Открытия там делай. – Он,неопределенно покачал вилкой в воздухе. – У вас в ис… исторической науке бываютоткрытия? Бывают? Вот и давай, ломи по полной, засаживай по рукоятку. Иначекакой ты на хрен историк?

Как это верно! Фандорин даже головой замотал. В этот самыймиг он принял решение, которое показалось ему простым и естественным. Да, онбыл нетрезв, но от этого решение не становилось менее верным. Ведь правильностьвыбора сознаешь не мозгом, а сердцем. Разум может ошибиться, сердце же –никогда.

Нельзя оставлять Корнелиуса одного, безгласно тянущего измрака руку потомку. Нужно не трусить и не отступать, как не трусит и неотступает Влад. Как Николасу жить дальше, как чувствовать себя полноценнымчеловеком и относиться к себе с уважением, если он отступится от этой тайны,откажется от первого настоящего дела, которое подарила ему судьба?

Задохнувшись от полноты чувств, Фандорин тихо сказал:

– Да, Влад, у нас бывают открытия. Еще какие. Я тебе сейчастакое расскажу…

Он наклонился вперед, чтобы поведать другу про завещаниеКорнелиуса фон Дорна, про Либерею и про боярина Матфеева, но тут в кабинетзаглянула Зина, она же Зинуля и Зинок: подняла с пола упавшую салфетку,осторожно сняла с Владова плеча невесть как туда попавшее перышко зеленого лукаи бесшумно удалилась.

– Владик, а ведь она в тебя влюблена, – громким шепотомсообщил Николас, когда красавица вышла. – Ей-богу. Ты видел, как она на тебясмотрит? О-о, дело тут не в том, что у тебя много денег. Поверь мне, она оттебя без ума.

Соловьев заинтересованно оглянулся на дверь.

– Кто, Зиночка? Нет, ты серьезно? Понимаешь, Коль, у меняпринцип: никаких фиглей-миглей с персоналом, а то не работа – бардакполучается. Зина тут в «Кабаке» администратором. Толковая, я хотел ее на казинокинуть. Золото баба. Слушай, ты в самом деле думаешь, что она…?

Николас приложил руку к груди и для вящей убедительностизакрыл глаза.

– Сто пудов. Счастливый ты человек, Владик. И денег у тебябез счета, и красивые женщины тебя любят.

– Это правда, – не стал спорить генеральный управляющий«Черной горы». – А знаешь, почему? Потому что я к ним легко отношусь – и кденьгам, и к телкам. Пардон – к женщинам. Тут, Коль, целая философия, я про этомного думал. Деньги – они на самом деле живые. И им в нас, мужиках, нравится тоже, что лялькам… Пардон – женщинам. И к бабам, и к бабкам нужно относитьсялегко, весело, но бе-ережно. Невнимания и небрежности они не прощают, понял?Часто говорят: мистика денег, тайна женской души. Не верь. Нет никакой тайны,там всё просто и понятно. Ты главное веди себя с ними, как к добрыми корешами.Не хами, но и не делай из них фетиша. Ферштеест ду одер нихт?[15] Любить ихможно, и очень даже можно, но не слишком доставай их своей любовью,придерживай. И они сами к тебе потянутся.

– Кто – деньги или женщины? – уточнил Фандорин, слушавший счрезвычайным вниманием.

– Оба. То есть обе. – Соловьев задумался над грамматикой, нотак ничего и не придумал. – Извини, Коль. На философию повело. ТЫ мне хотелчто-то рассказать.

Па-па-па-пам! Па-па-па-пам! – запищал свадебный марш, вдесятый если не в пятнадцатый раз за вечер. Николаса не уставало поражать, какпо-разному разговаривает Соловьев со своими невидимыми собеседниками: то намалопонятном, но интригующем блатном жаргоне, то с изысканными речевымиоборотами (вроде «не сочтите за труд» и «буду вам бесконечно признателен»), топо-английски, то по-немецки, то вовсе на каком-то тюркском наречии.