подавить яростные революционные вспышки. Казалось бы, побыв в шкуре второго лица государства, он мог бы пересмотреть свою оценку действий и решений Государя. Но, когда смотришь на мир через призму гордыни, представляешь себя гением, окруженным сонмом посредственностей. Из своего опыта премьера Витте вынес лишь озлобление и незатейливые выводы – все, что было хорошо, это была его заслуга, а что было неудачно или жестоко – в том, безусловно, были виноваты дураки-подчиненные или мерзавцы-коллеги, ну и, конечно, Царь.

Родственники Императора не нашли лучшего момента для своих демаршей, чем смутное время, когда Россию трясло и лихорадило и все ее существование висело на волоске. Так случилось, что в декабрьском, готовящемся к Рождеству и пахнущем корицей Париже одновременно оказались братья и кузены Павла, которые, несмотря на взаимную непереносимость друг друга, все же прибыли в дом в Булонь-сюр-Сен по-родственному поздравить чету изгнанников с рождением дочери Натальи.

– Ну красавица! Ольга Валериановна, какие же дивные у Вас глаза! Дымчатый оттенок крыла Томарес Романова, – рассыпался в комплиментах кузен Павла, Великий Князь Николай Михайлович, носивший в семье прозвище Бимбо.

– Ваше Императорское Высочество, Вы ставите меня в неловкое положение, подчеркивая мое невежество своими энциклопедическими знаниями. Неужели Томарес Романова – это одна из открытых Вами бабочек? – льстила ему в ответ хозяйка дома, которая прекрасно знала, что Великий Князь в свое время увлекался энтомологией. Теперь он серьезно занимался историей. Графиня и об этом знала.

Отдав должное хозяйке дома и умилившись голубоглазой новорожденной, гости быстро переключилась на стенания о судьбе России, перемывая кости Императору и его приближенным.

– Страшно представить, в каком Ники должен был быть отчаянии, ежели принял конституцию, – русский трон всегда был для Павла, младшего сына Александра II, чем-то абстрактным, в связи с чем он, еще недавно отстаивавший абсолютизм перед французами, поймал себя на мысли, что ему, особенно в изгнании, по большому счету безразлично – абсолютная в России монархия или конституционная. Однако он, конечно, осознавал, что для династии и Государя случившееся стало трагедией.

– Царь принимает все с удивительным, ежели не сказать странным, смирением, – недовольно ответил Владимир Александрович.

– Я слышал, что премьер-министр буквально вырвал манифест у Ники. Не понимаю, почему Витте так отчаянно это отрицает. Что в этом постыдного? Я полагаю, он не стоял с пистолетом у виска Царя. Скорее поставил ультиматум – либо его проект манифеста примут, либо он не станет премьером, при этом всеми доступными способами внушая, что никто кроме него вытащить страну из хаоса не сможет. Иначе я не представляю, как ему удалось протащить свой манифест, – всем известная нечистоплотность в интерпретации современных событий, а также увлечение сплетнями Николая Михайловича не вызывали доверия к его словам, даже когда он старался не искажать картину. – На Витте завязан вопрос займа у США и Франции, что, по-моему, весьма веский аргумент, чтобы прислушаться к его не совсем элегантному шантажу.

– Сергей Юльевич – интриган с большой буквы! Мы и его должны поблагодарить за смуту. Это ведь наш драгоценный граф Полусахалинский на каждом углу обличал позорную войну, подрывая престиж Императора, – вдруг обрушился на Витте Сандро, который и сам не брезговал винить во всех невзгодах Государя.

– А известно ли тебе, Сандро, что Витте считает ответственным за начало войны не только Ники, но и тебя. Ежели быть точнее, тебя и твою клику, – Бимбо прыснул на слове «клика».

– Клику? – Сандро никак не ожидал, что когда-нибудь удостоится применением к своей скромной особе подобного термина.

– Да-да, ты, Безобразов и Абаза – самая что ни на есть клика, – продолжал дразнить брата Николай Михайлович, веселя все общество.

– Еще б свое любимое словцо ввернул – камарилья, – Александр Михайлович слыл поверхностным весельчаком, однако всегда примечал характерные жесты или фразы человека и позже уместно и порой зло этим пользовался. – Я ничему не удивляюсь, он буквально вышвырнул меня из своего кабинета министров.

– Так ты говоришь, Витте вынудил Царя… Странно, я думал, это был Николаша, – вернулся к теме манифеста Павел.

– Вам, парижанам, виднее, – по-доброму усмехнулся Владимир Александрович, удивляясь, откуда у младшего брата столько деталей.

– У нас везде свои глаза и уши, – подыграл старику Пиц. – Это все Ольга Валериановна, ее давние почитатели.

– Начальник царской канцелярии, Александр Мосолов – мой… – Ольга успела прикусить язык и не ляпнуть «бывший шафер», чтобы не напоминать, что она уже была замужем до Великого Князя, хотя все были в курсе. – …давний приятель.

– Николаша мог, – согласился Алексей Александрович. – Это вполне в его духе.

– Альтернативой манифесту была диктатура. По словам Мосолова, который будто бы сам был свидетелем, когда Николаше предложили стать диктатором, он, достав револьвер, сказал Государю, что скорее застрелится, чем возьмет на себя эту роль, и потребовал подписать документ, привезенный Витте, – объяснил Павел.

– У них под носом баррикады воздвигают, губернаторов и министров взрывают, а они какой-то дешевый фарс разыгрывают, – поморщился Владимир. – Помяните мое слово, ни к чему хорошему сближение Ники с Николашей не приведет. Павел, ты слышал, у Николаши роман со Станой? Неужели Государь позволит ей развестись?

Владимир знал, за какие ниточки дернуть. Когда Стана встретила Великого Князя Николая Николаевича у своей родной сестры Милицы, которая была замужем за его братом Петром Николаевичем, она состояла в несчастливом, но законном браке. Ситуация весьма напоминала недавние скандальные истории Павла и Кирилла, но черногорские княжны были близки ко двору и рассчитывали на снисхождение Государя. В то время как остальные дамы, не найдя подхода к молодой Императрице, отступили или вовсе отвернулись, шипя и брызжа ядом, две черногорские сестрицы заполнили собой образовавшийся вокруг Александры Федоровны вакуум. Царю тоже сложно было лишиться поддержки последнего лояльного дяди.

– Ежели Ники даст им позволение на брак, я этого пассажа не пойму и в таком случае буду требовать пересмотра своего наказания! – возмутился Павел.

– Черногорки совсем Аликс голову заморочили, – даже Сандро в этом случае не был оригинален. Как и вся императорская семья, он терпеть не мог Стану и ее сестру.

Все присутствовавшие были в этом вопросе солидарны. По мнению родственников, черногорские княжны вместе со своими мужьями слишком уж увлекались мистицизмом. Хотя кто из компании августейших кузенов хотя бы раз не повертел стол или не задал пару вопросов какому-нибудь несчастному духу, которого якобы вызвали из вечности на допрос светских бездельников? Разве только Павел, воспитывавшийся под влиянием Сергея и отвергавший для себя любые мракобесия. У Владимира Александровича, который, кстати, тоже любопытствовал – встречался с некоторыми медиумами, кроме всего прочего, теперь появилась другая, личная причина недолюбливать кузена Николая, ведь тот занял его