Постепенно идея становилась все более и болеепривлекательной. Встреча с бывшим лекарем словно отрезвила меня, прогнала всеиллюзии. Поживу в Руссии, в Китае. Год, пять, десять. Ничего. Потом, может, ивернусь – шум давно утихнет, принц Марк уйдет в историю… или казнят его, илизапрут в тюрьме навечно.

Решено. Отдохну денек в Лионе, потом доберусь до Парижа –хоть это и под самым носом у Дома, – но все ж таки надо исхитриться, открытьтайник, забрать припрятанное на черный день. Потом, через Прагу, через Варшаву– в Киев.

Назовусь чужим именем, подмажу жадных чиновников – они всюдупродажные, это у них клеймо цеховое. Получу вид на жительство.

У меня как-то прибавилось сил от этого решения. Яуспокоился, а тут еще солнце согрело меня окончательно. И даже когдапроезжающий мимо дилижанс остановился и кучер дружелюбно махнул рукой, зовя ксебе на козлы, я это принял как должное.

Вот такие знаки свыше я люблю!

– Далеко, морячок? – спросил кучер. Пожилой человек,обстоятельный, форма на нем не новая, но добротная. К фигурным завитушкам надкучерским сиденьем привязан женский платочек и две девчоночьи ленточки –амулеты, родными данные. Сразу видно – у такого не ветер в голове, работу своюзнает и любит, но и дом для него – место святое и важное.

– В Лион, папаша. К родным.

– В отпуск?

– Да.

Из дилижанса высунулось хмурое желчное лицо. На скверномгалльском человек спросил:

– Почему стоим, возница?

Кучер взмахнул кнутом, и лошади рванули, даже не дождавшисьщелчка, словно исхитрялись смотреть назад из-под шор. Пассажир поспешновтянулся внутрь.

– У меня брат моряком был, – сказал кучер. – Ходил надержавном корвете, двадцать лет службу нес. Сейчас-то он…

Доканчивать историю про брата кучер не стал. Видимо, службана корвете являлась самым достойным эпизодом его биографии.

– Зачем пешком идешь? – неожиданно спросил он. – Неужелипроездных бумаг не выдали?

– Выдали, отец, – вздохнул я. – Ну… что-то я немного с цеписорвался, как сошел на берег.

– Потерял?

– Продал, – мрачно сказал я. – Продал одному типу за гроши.Вот теперь то пешком, то с добрыми людьми…

– Нехорошо, – вздохнул кучер. – Это ведь тебе Дом бесплатныйпроезд пожаловал, а ты его жулику отдал.

Я вспомнил бесплатный проезд на каторжном корабле исокрушенно опустил голову.

– Ладно, дело молодое. Только ты про это не болтай. Мне-точто, а другой может Страже на тебя сказать…

Ловко пошарив рукой, кучер вынул из-за спины флягу.

– Глотни.

Вино было кислое, но я благодарно кивнул. Протянул флягувознице.

– Разве что глоточек, – вздохнул тот. Приложился, вернулфлягу на место. – Что-то ты носом клюешь. В лесу ночевал?

– Ага.

– Я так и понял. Тут места глухие, только сумасшедший барону дороги живет… Но не настолько сумасшедший, чтобы кого пустить ночевать.

– Барон? – изумился я. – Да неужели? Он на меня пулевиквыставил, я и ушел, от греха подальше.

– Совсем с катушек съехал… Барон, самый настоящий. Неродовой, правда, за какие-то заслуги ему титул пожаловали. Титул есть, землинет. Дряхлый уже. Каждый раз, как езжу, жду, что вместо дома пепелище окажется– или сам сгорит, или лихие люди прикончат…

Я покивал. Рано или поздно что-то такое и впрямь случится.

– Если устал, так переползай на крышу, – предложил кучер. –Вижу, тебе не до болтовни. Пассажиры все важные, никто третьим классом не едет.

– Спасибо, – поблагодарил я. Ночевал-то я, конечно, не подкустом, но, видно, напряжение было слишком сильно, и выспаться не удалось.

По маленькой лесенке я перебрался с козел на крышудилижанса. Люк в полу был закрыт. Я лег было на узкую деревянную скамейку,потом понял, что долго тут не удержусь, и пристроился прямо на полу. Мы негордые. И в епископской карете можем ездить, и третьим классом, и пешкомбрести…

Я посмотрел вверх – и замер.

Небо качалось надо мной, чистое и прозрачное, с той осеннейхолодной голубизной, что бывает совсем недолго, которую и не всегда углядишь.Грустная, прощальная, уходящая чистота, живущая на грани тепла и холода. Самыекрасивые в мире вещи – хрупче стекла и мимолетнее снежинки на ладони. Таквспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется подбрасывать веток, –всему отмерен свой срок. Так проливается первый весенний дождь, вспыхивает надземлей радуга, срывается увядший лист, чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь,то найдешь эту красоту повсюду, ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное,станешь поэтом.

Какой из меня поэт…

А все-таки вряд ли кто сможет поверить, что ИльмарСкользкий, проползший сквозь все преграды и наполненную призраками тьму в нутроегипетской пирамиды, миновавший и падающие с потолка камни, и ложные ходы, иоткрывающиеся под ногами бездонные колодцы, ушел с пустыми руками изусыпальницы фараона. Не взял ничего из каменного мешка, потому что вослепительном свете, впервые за тысячи лет озарившем склеп, наполненныйзолотом, медью и драгоценными камнями, увидел ту самую умирающую красоту, чтонельзя трогать.

Может, потому и миновало меня древнее проклятие, сгубившееневедомой египетской чахоткой других грабителей пирамид?

Да, я такую красоту вижу редко, значит – не поэт.

Но если уж вижу – то останавливаюсь. Вот барон-лекарьговорил о знаке… до сих пор вздрагиваю, как пойму, что едва не получил зарядкартечи в лицо. А для меня такой знак не в давшем осечку пулевике, не вовнезапном озарении – оно ведь может и с темной стороны Бога, с ледяных адскихпустынь, явиться. Для меня такой знак – мимолетная красота, в чем бы она нибыла – в блеске алмаза под лучом потайного фонаря, в кроваво-алых ягодах наприсыпанном снегом кусте, в человеческом слове или жесте. Или как сейчас – впрозрачном, словно до Бога протянувшемся небе, с редкими перышками облаков, сползущей над нами белой птицей планёра…

– Эй, морячок, задери голову! – крикнул кучер. – Глянь,летун над нами!

Я поморщился, его голос рвал очарование, грубо, словноржавая пила, нарезающая дрова из алтаря заброшенного храма…

– Вижу…

Планёр вдруг дернулся, ускоряя полет. За ним потянуласьдымная полоса.

– Храни, Искупитель… – испуганно сказал возница, безжалостнозащелкал кнутом, прибавил бранное слово. – Эй, моряк, чего он, – горит, что ли?