Он подошёл к столу, бросил шапку и начал с просьбы продолжать дальше начатые прения.

Граф, немец, немного обращая внимания на Живцова, говорил дальше:

– Это напрасно, нечего даже искать средства и ломать себе голову, чтобы их успокоить. Поляки хотят вернуть всю свою былую Польшу… а пока у них её не будет, не успокоются. Их нужно притеснять и мучить; пока царствовал император Николай, а распоряжался Пашкевич, они всё-таки сидели тихо.

– Я тоже того мнения, – прибавил князь-адъютант, – стрелять, бить, вывозить и слишком законом себя не связывать… делать, что нужно… necessitas frangit legem.

И он рассмеялся собственной латинской цитате, услышав которую остальные собравшиеся были чрезвычайно удивлены; по лицам было видно, что её никто не понимал. Только немец сделал такое выражение лица, точно она не была ему чужда, но для того, чтобы сойти за более сведущего.

Иван Иванович поднялся со стула.

– С вашего позволения, – сказал он, – это хорошо советовать, но всё-таки мнение в самой России… в Европе.

– Плюнуть на Европу, – порывисто прервал плечистый.

– А что касается России, – прибавил адъютант, – ручаюсь, что через месяц там будет такие треволнения, что если бы мы раздавили Польшу всмятку, нам бы аплодировали от всего сердца.

И он искоса поглядел на Артемьева, который усмехался.

– Поскольку мы проводим совещание, – сказал, садясь, Живцов, – позвольте и мне сказать слово. Я давно знаю поляков, я прожил с ними часть жизни; это народ, которого мы силой и мощью не возьмём, но только нужно уметь его принимать, и он станет мягким, как барашек. С ними нужно быть искренними, открытыми и добродушными, только поласкать их, польстить, подкупить любезностью… так можно больше сделать, чем карабинами и штыками…

Все громко крикнули, а громче всех Артемьев.

– Господин генерал, – сказал он, – этот способ пробовал император Александр I, а что он сделал? Только неблагодарных. Это ни к чему не пригодилось. Петлю им на голову. Вот это поможет, это по-нашему!

– Этот способ пробовал император Николай, а чего он добился? – спросил спокойно Живцов.

– Очень много, тридцать лет спокойствия, – произнёс адъютант.

– А кто из вас мне докажет, что мы не ответим за эти тридцать лет видимого мира? – сказал Живцов.

– Нет, нет, нет, – воскликнул гражданский, – об этом и говорить нечего. От их революции только одно спасение – безжалостный карабин в руках безжалостного солдата.

– Но получится, что мы умеем бить, а не умеем управлять, – ответил Живцов.

– Скорее то, что они не те люди, которыми можно управлять; их бить и бить нужно, – воскликнул гражданский.

Замолчали, адъютант, расстегнув сюртук (что при генералах было признаком большой независимости характера), прохаживался по салону.

– Никаких уступок, вот до чего довела нас достойная трусость Горчакова, и не кстати появившаяся диарея желудка; дать им капельку, завтра потребуют больше, больше и больше, и наконец скажут нам, как Замойский императору: «Уйдите из Польши, тогда будет спокойно!» Нет, задушить это поколение, два, три, а новые воспитать на русских, и всё. Пока эта национальность будет существовать, Россия не дождёться мира.

– Ваша светлость, вы вырвали это из моих уст, – сказал гражданский, – могу гарантировать, что такое, а не другое, мнение во всей России. Газеты отзываются в этом тоне; правительство, если бы даже хотело, не может поступить иначе.

На эти неосторожные слова повернулись немец и Иван Иванович; Артемьев заметил, что подстрелил огромную муху.

– А! А! – сказал рьяный читатель прусских юнкерских газет. – Граф, что же за ересь вы изрекли? Мы и правительство должны пойти под власть мнения и прессы? Мы бы хорошо себя показали…

– Но мнение и пресса будут сильно поддерживать правительство, – сказал Артемьев, путаясь.

– Благодарю, – ответил немец, качая головой. – Правительство обойдётся без мнения и прессы, чтобы создать себе новую силу, за управление которой потом ручаться не может. О, это было бы очень неосторожно!

Артемьев стиснул губы и начал отходить.

– Но кто же говорит о силе? Сколько правительство даст и посчитает нужным нам уделить… то есть, я ошибаюсь, прессы, силы… столько её у нас будет. Всё-таки разумеется, что… что в этом может быть… некоторого рода опасность… но фальшивой меркой чужих государств не измеряйте нашу святую Россию, в России повиновение власти – в крови, у нас никто его нарушить не может.

Беспорядочный разговор на мгновение прервался, Живцов начал его заново.

– Моё мнение не перевешивает, как вижу, – сказал он, – вы поступите, как решит большинство, которое не будет на моей стороне, но я убеждение не сменю. Россия покрывает себя позором преследования, обливается кровью, становится отвратительной для цивилизованных народов, а таким образом жестокостью и притеснением ничего с поляками не сделаешь. Хорошо это было для черкесов, но здесь мы не на Кавказе; это наше несчастье, что в Вологде, в Тифлисе, Оренбурге и Варшаве хотим править одним способом.

Сказав это, он встал, и последовало молчание, прерываемое шёпотами. Живцов задумался, не удосуживаясь дольше убеждать соратников, а Артемьев через мгновение попрощался и вышел. Он явно был смущён тем, что напрасно выдал свою мысль.

С поникшей головой, кислый, пошёл он в Английский отель, в котором стоял. Русский слуга по шляпе и походке угадал плохое настроение своего господина, за которое пришлось бы расплачиваться, если бы, на его счастье, кто-то ожидающий Артемьева в его квартире не отвёл этих молний, принять которые Саша уже готовился.

На пороге двери, ведущей в комнату, стоял господин в вицмундире канцелярии, начисто выбритый, маленький, красный, чернявый, видимо, канцелярская крыса, с наполовину лисьим, наполовину добродушным выражением лица. Был это старый школьный товарищ Артемьева, который талантом и смекалкой достиг выдающегося положения в третьем разряде, когда Никифор Петрович занимал едва второстепенное и то выпрошенное место.

– А, это ты! – воскликнул, входя и не снимая шляпу, урядник. – Я с нетерпением ждал, чтобы с тобой увидеться и конфиденциально поговорить. Эй, Саша, сходи в город посмотреть на тех красивых полек, которые так тебе понравились, а нас оставь одних. Садись, Никифор Петрович… садись. Ну! Как поживаешь? Как тебе здесь? Говори! Мне всё интересно.

Никифор начал беседу со вздохов.

– Что? Ты не доволен? Пенсия хорошая! Город спокойный!

– А! Александр Александрович, я бы предпочёл сидеть в Москве, хоть за более маленькую зарплату… это не наш мир!

Артемьев иронично рассмеялся и прошептал:

– Да, но тут можно сделать много для нашего мира.

– Да ну! После ста лет владения мы ещё должны эту несчастную Польшу завоёвывать!

– Ты не понимаешь меня, – сказал Артемьев, – Польша для нас сегодня важна иначе. Видишь…

Тут он прервался и подумал. Потом вдруг спросил:

– Никифор Петрович, разве ты такой, каким был?