Скажи правду. Так же, как раньше, ненавидишь нашу аристократию и дворян? Хочешь ли, чтобы святая Россия расцвела молодой жизнью?

– О, Боже мой! – складывая руки, сказал Никифор. – А как этого не хотеть! Я сын купца, ты сын попа, мы хорошо помним, как дворяне обходились с нашими отцами; если бы пришёл день справедливости, и… и…

– Он придёт, но его приход нужно ускорить умом, – воскликнул Артемьев, – это в наших руках, понимаешь? Если Польша успокоится, если ей дадут, чего она хочет, сблизятся с ней, помирятся… мы навеки пропали. Нужно не дать им договориться, доказать, что поляки были, есть и будут бунтовщиками, возмутить против них всю Россию, двинуться на них… Правительству в этом игра, отпустит нам поводья… а потом… их уже не схватить. Мы раздавим Польшу, но вместе и наших бояр… Сначала мы это сделаем в Польше с холопами, что после этого у нас нужно будет сделать… вон дворянство! Мы дадим силу народу, а этой силой перевернём всё, что будет нам препятствовать. Понимаешь?

Никифор, оглядываясь, только кивнул головой.

– Ведь здесь есть такие великие люди, что думают смягчить поляков; это нельзя разрешить, нет, не допустим этого. Только беспокойство в Польше может дать нам свободу. А чем нам навредит то, что мы одновременно справимся с двумя врагами? В наших интересах со всех сторон мутить, давить, душить и не дать навести тут порядок. Правительство, будучи с ними в хлопотах, отвернёт от нас глаза, мы тем временем потихоньку выхватим у него то, что получится… и приготовимся к освобождению. Нашим журналистам уже сегодня разрешено больше, чем было… им нужно мнение, чтобы заслониться им перед Европой… мы будем выступать за них. Между тем мы глаз не спустим с нашего дела. Уже достаточно этой неволи народа и нашей.

Артемьев говорил это горячо, прерывисто, прохаживаясь по комнате с папироской в руке. Никифор смиренно его слушал, как подобает мужу двора при государственном муже. Поскольку Алексадр Александрович уже удостоился этого высокого ранга; кто бы его теперь сравнил с тем, которого мы видели в замке мгновение назад, вряд ли смог бы его узнать; так изменился, разгорячился и оживился.

– Я надеюсь, что вы меня поняли, – сказал он через минуту Никифору Петровичу, – мы все должны стараться, чтобы как можно дольше не было в Польше порядка и мира. Такие старые глупцы, как Живцов, сразу бы на это согласились. На что? На что? Войско погуляет, урядники хорошо поживут, а пока здесь шум, мы будет делать своё в России. Заметили бестии, когда мы с Милютиным в сельском комитете приступили у себя к работе, не дали докончить, но теперь пора… пусть тут возмущаются, пусть готовятся.

Он потёр руки.

– Полякам не нужно мешать, – прибавил он, – напротив, напротив, пусть попробуют… я бы им сам дал оружие; они ничего нам не сделают, с ними нет народа, а для нас выбрались в самую пору. Может ли быть лучше?

Он засмеялся, глядя на Никифор Петровича, который был испуган и сидел, удивлённый.

Артемьев прислонил палец к губам.

– Разумеется, – сказал он, – это между нами, домашнее дело… не нужно об этом говорить. Глупые князья и бояре сами нам помогают… не догадываются, а когда опомнятся, будет слишком поздно. Не нужны нам уже Герцен и Огарёв… мы сами справимся. Прежде чем нас задержат, мы так хорошо возьмём на зуб, что узды уже не наденут.

Он говорил это больше себе, чем своему товарищу, который бросаемыми по кругу взглядами показывал какое-то сильное беспокойство. Артемьев был несказанно весел.

– Ну, как вы думаете, – сказал он, садясь, – будет у них революция? Должна быть? Её начал Горчаков, а Белопольский докончит.

– Александр Александрович, – воскликнул Никифор, – я этой вашей глубокой политики не понимаю, я простой человек, мне нужно слушать и писать, что прикажут, – но с Польшей плохо, о, плохо!

– Это для нас хорошо! Слышишь! Отлично! Пусть устроят революцию, пусть она продолжается, пусть намыливают себе глаза помощью Европы, мы задушим их, когда захотим, а тем временем мы приготовимся к великому делу! И не будет в России только холоп и царь… только царь холопский… а боярам…

Он провёл рукой по горлу и рассмеялся.

– Наше дворянство уже придушено, – прибавил он, – поглупело… оно не сможет противостоять, когда мы начнём патриотично шуметь на поляков, должна нам помогать ещё, оно даже не заметит, что речь идёт о её шкуре… тем временем мы наточим ножи…

– Александр Александрович, вы великий человек! – крикнул Никифор, складыва руки. – Но они, о! Они не глупцы.

– Они вовсе не глупцы, но избалованные дети, – ответил Артемьев, – им кажется, что их ничто сокрушить не сможет, что они – опора трона, а не видят, что для них в святой России нет места. Эта аристократия – это немецкое понятие… на что нам эти трутни? Царю они не нужны, они улыбаются Европе, им по вкусу цивилизация, а мы сделаем новый свет, русский свет, наш. Сгнивший запад перевернём, завоюем инфантильные народы… плюю я на их Европу… Но ты что-то вздыхаешь, – сказал он, улыбаясь, – плохо тебе тут, Никифор Петрович?

– Всё-таки нехорошо, – шепнул советник двора, – я чувствую себя будто среди врагов, ни дня спокойного, ни ночи, не могу понять их, чего хотят.

– Но я тебе говорю, что нам и не надо об этом заботиться, лишь бы мутная вода и как можно дольше… И поэтому, – прибавил он тише, – я хотел вызвать тебя на разговор, помни и учи других, не давайте правительству сближаться с поляками, мешать революции или подавлять её слишком рано; наше дело, чтобы это продолжалось как можно дольше.

– Понимаю, – ответил Никифор, – понимаю.

– Вы в канцеляриях можете больше, чем нам кажется. Наши генералы и бояре – бездельники, сами ничего не делают, ни о чём не думают, с ними всегда можно вести, как нам нравится… лишь бы уметь. Секретарь сделает, что хочет… пустить к своим, чтобы всевозможными способами кашу тут как можно дольше готовить. Мы будем помогать вам через посредство московских газет. В России правит царь, все кланяются двору и господам, но всё делают те, которых никто не видит. Они носят мундиры и погоны, а власть имеем мы. Её нужно укрепить и ещё увеличить… понимаешь?

Никифор только покивал головой.

– Я буду знать, что делать, – говорил петербургский чиновник, – вы мне тут помогайте. Одно слово: не допустить, чтобы они успокоились и помирились, оттягивать, не ласкать, а раздражать их, не исцелять, а ранить, колоть, раздражать… год, два, и вы увидите, какую мы добудем силу.