Он назвался Колтаем. Без сомнения, это было прозвище, новесьма ему подходившее, ибо означало одновременно и колченожку, и говоруна. Ещёв дороге старик, которому вроде бы полагалось бы одышливо хвататься за грудь,вместо этого без устали потчевал своих спутников всякими смешными рассказами.Знать, много по свету побродил, всякого разного успел наслушаться-насмотреться.Кто сказал, будто разговорами сыт не будешь? Добравшись в погост, УченикиБлизнецов пригласили речистого старца к вечере:

– Хлеба с нами отведай, винцом захлебни.

Тот себя упрашивать не заставил. Одежда у него была сущиеобноски, котомка – латаная-перелатаная и почти пустая, а когда в последний раздосыта ел – и вовсе неведомо.

Вечер был погожий. Жрецы не пошли внутрь харчевни, предпочтярасположиться во дворике, подальше от духоты и запахов, доносившихся с кухни,где как раз пролили мясной сок прямо на угли. В тёплую погоду здесь и впрямьбыло славно. Хозяин, давно это поняв, устроил во дворике длинный стол, заднейлавкой которому удобно служила завалинка. С другой стороны вместо скамьи стоялонесколько пней, некогда приготовленных на дрова, но оставленных до зимыпослужить седалищами гостям. На одном из пней и обосновался Колтай. Посравнению с лавкой-завалинкой это было гораздо менее почётное место. Молодыежрецы, годившиеся новому знакомцу во внуки, звали его пересесть, но онотказался, сославшись на увечье:

– Жил на воле, бегал в поле, стал не пруток[19],почему так? Захромаешь, сам узнаешь…

– Складно говоришь, дед! – засмеялся юноша вкрасно-зелёных одеждах, тот, что предлагал Колтаю коня. – Может, ты нас ещёи песней порадуешь?

Тот развёл руками:

– И порадовал бы, да ни лютни нет, ни гудка, а без нихкакая же песня.

Служанка вынесла на подносе еду, и к ней тотчас жеобратились:

– Скажи, красавица, не найдётся ли в этой харчевнекакого снаряда для песенника?..

Девушка кивнула и пообещала скоро принести требуемое. Хозяин«Матушки Ежихи» отнюдь не сбыл с рук арфу, утраченную злодеем Шамарганом вовремя поспешного бегства, но убрал её довольно-таки далеко: вещь, чай,недешёвая, чтобы держать на виду! Попортят ещё, а чего доброго, и украдут!Однако четверо жрецов были не какая-нибудь голь перекатная, не первый раз вОвечий Брод заезжают, и всегда конные, при кошельках. И еду спросили хорошую,не хлеба с квасом небось на полтора медяка… Отчего ж не дать таким арфу?

В дверях служаночка разминулась с Волкодавом, выходившимнаружу.

Венну понравились дорожные лепёшки, которые пекла одна изздешних стряпух: её мать была из кочевников, и умница дочь унаследоваласноровку готовить маленькие душистые хлебцы, много дней не черствеюшие вдорожной суме. Он и прикупил их целую коробочку, искусно сплетённую из берёстыместным умельцем.

Молодые жрецы не были из числа унотов, коим Волкодав ещё двеседмицы назад внушал святую премудрость кан-киро. Однако ехали они изХономеровой крепости и, конечно, сразу венна узнали. Пока они друг другукланялись, снова появилась служанка и принесла арфу. Ученики Близнецов передалиеё старику.

Дорогу, пройденную однажды, Волкодав запоминал так, чтопотом никакая палка не могла вышибить из памяти. Человеческие лица давались емугораздо хуже, и, возможно, назвавшийся Колтаем сумел бы его обмануть – покрайней мере если бы сидел молча, избегал поворачиваться лицом и вообщевсячески старался отвести от себя внимание. Но, увидев знакомую арфу, Волкодав невольнопроследил за нею глазами… и наткнулся взглядом на нищенское рваньё, тотчаспоказавшееся ему очень знакомым.

Рогожки были те самые, в которых сидел подле тин-виленскихворот удручённый язвами попрошайка.

Тогда Волкодав пристальнее всмотрелся в лицо, и, как нисклонялся над арфой Шамарган, как ни ронял на глаза неопрятные лохмы,выбеленные до совершенного сходства с седыми, – никаких сомнений в том,что это был именно он, у венна не осталось. Следовало отдать должное мастерствулицедея, сумевшего так полно принять старческий облик. Умудрился же намазатькакой-то дрянью лицо, руки, ступни, вообще всё, что открывала одежда: высохнув,жидкость стянула кожу морщинами, даже вблизи сходившими за настоящие стариковские.И говорил, словно у него вправду половины зубов во рту не было… а костылёмпользовался так, будто лет двадцать с ним ковылял… Всё было проделано с такимтщанием, что Волкодав без труда уяснил себе, чего ради Шамарган отважилсявернуться в Овечий Брод, где ему в случае разоблачения навряд ли удалось бысохранить в целости шкуру. Ну конечно – он хотел вернуть свою арфу. И, глядишь,прошло бы у него всё как по маслу, да вот незадача – как раз и налетел на меня!Что теперь-то делать будешь, ловкач?.. За тот ножичек, по мнению Волкодава,Шамарган заслуживал крепкой порки. Чтобы впредь неповадно было с перепугухвататься за острые железяки. Этак ведь в самом деле кого-нибудь можнозарезать, – до гробовой доски потом сам себе не простишь… Волкодав сталраздумывать, как бы примерно наказать лицедея, не подвергнув его при этомярости обитателей погоста, – ибо славного старейшину Клеща он, хоть ипокушался, всё-таки не убил. Но тут Шамарган довершил настраивать арфу,пробежался пальцами по струнам и запел:

Что совершенней, чем алмаз?

Сияют сказочные грани…

Но он, услада наших глаз,

Не содрогнётся, плоть поранив.

Не он виной, что вновь и вновь

Кругом него вскипают страсти…

Он отразит пожар и кровь —

А сам пребудет безучастен.

Ему едино – зло, добро…

Желанен всем и проклят всеми,

Своей лишь занятый игрой,

Плывёт сквозь суетное время…

– Хорошо поёшь, странник, – похвалил старшийжрец. – И песня у тебя мудрая. Приятно такую послушать.

И заботливо пододвинул мнимому старцу кувшинчик лёгкогояблочного вина – промочить горло.

Волкодав же, смотревший пристальнее других, а главное,знавший, чего примерно следует ждать, увидел, как внезапно блеснул из-подсвисающих седин острый и злой взгляд. «Приятно, значит? А вот я сейчас тебе…»Шамарган ударил по струнам и запел быстрей, торопясь, понимая, что сейчас егоперебьют, и желая непременно высказать всё до конца:

Но это камешек в земле.

А если взор поднять повыше?..

Молись хоть десять тысяч лет,

Коль Совершенен – не услышит.

Ведь гнев, любовь, упрёк судьбе —

Суть рябь на лике Совершенства.

А значит, нет Ему скорбей,

Ни мук, ни страсти, ни блаженства.