– К стенке, без единого допроса, – тихо повторил профессор,– да, скорее всего, дело именно в деньгах, и, вероятно, это не первый случай.

Таня опять села на диван, погладила Михаила Владимировича поголове, поцеловала в висок.

– Папа, прости меня. Я хотела тебе с самого начала всерассказать, но испугалась. Вдруг ты не позволишь мне встречаться с ним? Янадеялась передать для Павла записку, фотографию Миши. Но есаул не пришел. Онсразу меня предупредил, что вряд ли сумеет. И еще сказал, что в московскомцентре болтуны и предатели. Ты уверен, что его не поймали?

– Уверен, Танечка. Я посплю немножко, ладно?

Северное море, 2007

Дверь каюты бесшумно открылась, вошел маленький человекнеопределенного возраста, смуглый, раскосый, в белоснежном кителе и синих, слампасами, брюках. Смоляные с проседью волосы были расчесаны и смазаны гелемтак, что казались приклеенными. Соня вздрогнула и выронила чашку. Остатки кофепролились на светлый ковер. Человечек почтительно поклонился и произнес тонким,почти женским голосом:

– Доброе утро, мадам. Вас приглашать подняться наверх.Позвольте, я проводить вас. Хозяин ждет.

«Доброе утро» он сказал по-немецки. После обращения «мадам»перешел на французский. Последнюю фразу – «хозяин ждет» – выдал по-английски.На всех трех языках он говорил с сильным азиатским акцентом.

– Привет, – сказала Соня по-русски, – а кто, интересно, вашхозяин?

– Прости, госпожа, он назвать себя сам, – ответил человечектоже по-русски, – госпожа идет со мной тепло одета. На палубе ветер дует,холодно. Я помогай госпожа.

Соня моргнуть не успела, а человечек уже стоял перед ней наколенях и надевал ей на ноги белые меховые унты.

– Это не мои! Зачем? Что вы делаете?

– Прости, госпожа. Как будет угодно, госпожа. – Человечекзастыл на коленях, с унтом в руке, вопросительно глядя на Соню снизу вверх.

– Подождите. Я не хочу надевать чужую обувь. Где мои сапоги?

– Госпожа, нет! Обувь не чужой, нет! Новый башмак, теплый,хороший башмак, госпоже удобно.

– Мои сапоги где? – повторила Соня, заранее зная, что ответане получит. – Ладно, не идти же в тапочках. Тем более они тоже не мои.

Унты оказались впору, в них действительно было тепло иудобно. Человечек поднялся с колен, бережно снял с вешалки Сонину куртку.

– Как вас зовут? – спросила Соня.

– Хозяин звать меня Чан. Госпожа может звать также Чан.

– Чан. Очень приятно. Сколько языков вы знаете?

– Чан не знай никакой языков, кроме родной. Но понимай могупять языков, совсем мало. Чуть-чуть.

– Какой же ваш родной?

– Хинди, если госпоже будет угодно.

– Скажите, Чан, куда и зачем мы плывем?

– Чан ничего такого не знай! Прошу, госпожа, пожалей Чан, неспрашивай вопросов.

Он открыл дверь перед Соней, поклонился так низко, что почтикоснулся головой пола, причем ни одна прядка не шелохнулась, словно и правдаволосы его были приклеены к черепу намертво.

Пол коридора покрывал толстый багровый ковер, он глушилшаги. Чан шел впереди, беспокойно оглядывался на Соню. Она заметила три двери,вероятно, за ними были такие же каюты. Когда подошли к лестнице, ведущей вверх,на палубу, послышалась музыка. Что-то классическое, очень знакомое.

– Бетховен, – пояснил Чан, – хозяин слушай Бетховен, всегда,если северо-западный ветер.

– А если юго-восточный? – спросила Соня с нервной усмешкой.

– Тогда что-нибудь как «Турецкий марш».

Посреди пустой белой палубы стояло огромное кресло, обитоевишневым бархатом. Ветер ударил в лицо, сразу заслезились глаза, и в первуюминуту Соня не сумела разглядеть человека в кресле, только смутный силуэт, огромныйворотник шубы из серебристого соболя, черный вязаный плед на коленях. Надроскошным воротником виднелась часть головы, убогий холмик лысого черепа.

– Хозяин. Госпожа подойти, кланяйся хозяин. Доброе утро,чудная погодка, море такой красивый, благодарю ваше гостеприимство, –прошелестел за спиной быстрый шепоток Чана.

Палуба кренилась, трудно было удержаться на ногах. Соняогляделась и не увидела ничего, кроме кипящей свинцовой воды и хмурого неба.Музыка Бетховена казалась холодной, враждебной, торжественно-грозной. Сонямедленно подошла, чувствуя, как немеют ноги. Это был даже не страх, а какая-томерзкая липкая робость.

– Кланяйся, обязательно кланяйся хозяин, – нервно шепталЧан.

– С какой стати? – громко спросила Соня.

Но вдруг у нее заболел желудок, словно ударили в живот, и отэтой внезапной резкой боли она невольно согнулась, съежилась.

– Так, так, госпожа правильно делай, кланяйся, низкокланяйся! Хозяин великий, сильный, госпожа маленький, слабый, надо кланяйся! –прощебетал Чан.

Соня заставила себя распрямиться, медленно, глубоко вдохнулаи посмотрела на человека в кресле.

Тощий, совершенно лысый старик сидел с закрытыми глазами,как будто спал. Лицо такое рябое и темное, что казалось овалом сухойпромороженной земли. Соня почему-то вдруг вспомнила о вырезании следа, древнеммагическом приеме ведьм.

Музыка стихла. Чан опустился на корточки возле кресла изастыл в неудобной позе, преданно глядя на хозяина снизу вверх.

– Добрый день, фрейлейн Лукьянофф, – произнес старикпо-немецки, не открывая глаз. – Позвольте представиться. Эммануил Хот. Выможете сесть.

Голос оказался неприятный, высокий и глухой, какой-то слегкапридушенный. Рядом не было ничего, ни стула, ни табуретки, только голая белаяпалуба. Она качалась, уходила из-под ног.

– Здравствуйте, господин Хот, – ответила Соня по-русски, –сесть я, к сожалению, не могу. Некуда.

– Госпожа сесть как Чан, госпожа не говорить совсем русски,никогда при хозяин не говорить русски. Госпожа сесть как Чан! – маленькаяцепкая рука ухватила Соню за куртку и потянула вниз.

– Я не зэк, чтобы сидеть на корточках, – сказала Соня.

Замшевые сморщенные веки разжались. Сизые, в красныхпрожилках глаза уставились на Соню. Он разглядывал ее так, словно она быланеодушевленным предметом. Наконец произнес: