Комната была залита лунным светом, на полу темнел странныйузор от оконного переплета. На низком подоконнике, откинувшись в сторону,сидела женщина. Она тихонько перебирала струны гавайской гитары, но не в ритмесовременных песенок, а ритме старинном, давно забытом, похожем на перестуккопыт волшебных коней по каменистым тропам зачарованных холмов.

Мистер Саттертуэйт смотрел как завороженный. На ней былоплатье из темно-синего шифона со множеством складок, оборок и рюшей, чтосоздавало впечатление оперения птицы. Склонившись над гитарой, она что-тотихонько напевала.

Он вошел в комнату и стал медленно, шаг за шагом,приближаться к ней. Он был уже совсем рядом, когда она подняла глаза. Увидевего, она, как он заметил, ничуть не испугалась и не удивилась.

— Простите, если помешал… — начал он.

— Пожалуйста, садитесь.

Он присел на полированный дубовый стул возле нее. Онапродолжала что-то еле слышно напевать.

— Какая колдовская ночь, — сказала она. — Вы не находите?

— Да, я тоже заметил что-то… колдовское.

— Меня послали за гитарой, — сказала она. — Но когда япроходила мимо террасы, мне вдруг захотелось посидеть здесь в одиночестве, прилуне.

— Тогда, может быть, мне лучше… — приподнялся было мистерСаттертуэйт, но она остановила его.

— Останьтесь, не уходите… Вы почему-то не нарушаете общейгармонии.

Он снова сел.

— Сегодня очень необычный вечер, — сказала она. — Послеобеда я долго бродила по лесу и повстречала там одного человека. Он был такойстранный: высокий и темный — как заблудшая душа…

Солнце уже садилось, красные лучи, пробиваясь меж ветвей,падали на него, и от этого он стал похож на Арлекина.

— Да? — Мистер Саттертуэйт наклонился к ней, сердце егозабилось.

— Я хотела с ним заговорить — он напомнил мне кого-то измоих знакомых, — но так и не смогла найти его между деревьями.

— Мне кажется, я знаю, кто это был, — сказал мистерСаттертуэйт.

— Вот как? Скажите, он… действительно интересный человек?

— Да, он интересный человек.

Оба замолчали. Мистер Саттертуэйт был недоволен собой. Ончувствовал, что должен что-то предпринять, но не знал что. Он только знал, чтоэто что-то должно иметь отношение к его собеседнице.

— Временами, когда мы чувствуем себя несчастными, намхочется убежать от окружающих, — заметил он несколько невпопад.

— Да, верно, — начала она, но тут же оборвала себя иусмехнулась. — А, понятно, о чем вы. Но вы ошиблись! Все совсем не так. Мнезахотелось сегодня одиночества как раз потому, что я — счастлива!

— Вы… счастливы?

— Да. Страшно счастлива.

Она произнесла это совсем тихо, но мистер Саттертуэйтневольно содрогнулся. Под словом «счастье» это странное создание понимало явноне то, что, например, Мейдж Кили. «Счастье» Мэйбл Эннсли могло, вероятно,означать величайший восторг, порыв, исступление — словом, нечто, лежащее внепонимания обычного человека. Мистер Саттертуэйт смутился.

— Я… не знал, — неловко пробормотал он.

— Разумеется — откуда бы вам это знать? Впрочем, мое счастьепока еще не наступило. Его еще нет — но скоро будет. — Она чуть подаласьвперед. — Представьте себе такую картину: вы стоите в густом-прегустом лесу, совсех сторон к вам подступают деревья, от них темно, вам уже начинает казаться,что вы никогда не сможете выбраться отсюда — и вдруг совсем рядом, задеревьями, вам видится страна вашей мечты, сверкающая и прекрасная. Она рядом,надо только выбраться из чащи — и все…

— Многое кажется прекрасным, пока с ним не соприкоснешьсявплотную, — сказал мистер Саттертуэйт. — Вещи самые отвратительные могут издалипоказаться прекраснее всего на свете.

Послышались шаги, мистер Саттертуэйт обернулся. В дверяхстоял блондин с туповатым, невыразительным лицом. Это был Джерард Эннсли — застолом мистер Саттертуэйт толком его не разглядел.

— Мэйбл, тебя ждут, — сказал он.

Вся ее одухотворенность мигом погасла.

— Иду, Джерард, — равнодушно отозвалась она, поднимаясь. —Мы немного заболтались с мистером Саттертуэйтом.

Из двери первой вышла Мэйбл Эннсли, за ней мистерСаттертуэйт. В коридоре он покосился через плечо и успел поймать на лице еемужа выражение безысходной тоски.

«А ведь он все чувствует, — подумал мистер Саттертуэйт. — Ончувствует власть над нею неведомых сил. Бедняга!»

Гостиная была ярко освещена. Мейдж и Дорис Коулз шумнонабросились на Мэйбл Эннсли:

— Куда это ты запропастилась, негодница?!

«Негодница» опустилась на низенький табурет, настроилагитару и запела. Все хором подхватили.

«Возможно ли, — размышлял мистер Саттертуэйт, — чтобы „Моейкрошке“[63] посвящалось так много идиотских песен?»

Впрочем, он признавал, что их мелодии, изобилующиесинкопами[64] и подвываниями, были довольно трогательны, хотя и не шли ни вкакое сравнение с любым старомодным вальсом.

В комнате было уже очень накурено, похожие мелодии сменялиодна другую…

«Нет беседы, — подумал мистер Саттертуэйт. — Нет хорошеймузыки. Нет покоя». Ему захотелось, чтобы в мире стало поменьше шума и суеты.

Внезапно Мэйбл Эннсли, оборвав какую-то песенку, улыбнуласьему и запела Грига:

«Мой лебедь прекрасный…»

Это была любимая песня мистера Саттертуэйта. Ему нравилосьбесхитростное удивление, звучавшее в конце:

«Ужель ты и впрямь был лишь лебедь?..»

После Грига все начали расходиться. Мейдж предлагала гостямнапитки, ее отец, подобрав брошенную гитару, рассеянно пощипывал струны. Гостижелали друг другу спокойной ночи и постепенно пододвигались к двери. Говориливсе одновременно. Джерард Эннсли уже незаметно ретировался.