Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перед ними поставили тарелку с сыром и корзиночку с круассанами, манившими душистым ароматом свежей выпечки.
– Обожаю этот запах, – Ирина с наслаждением вдохнула.
Серегин наклонил голову к корзиночке, приподнял край салфетки и тоже принюхался, потом пригляделся к сыру.
– А что там зеленое? – ткнул пальцем в кусок «рокфора». – Тухлый, что ли, дали? И воняет, – скривился пренебрежительно. – Никак отравить хотят, – глянул подозрительно. – Я такое есть не буду нипочем, – заявил решительно. – А это как здесь едят? – указал на круассаны. – Этими? – ткнул пальцем в вилку с ножом, – или так, по-простому, как люди?
– Можете «по-простому», – пряча улыбку, ответила она.
Серегин глянул недоверчиво, не шутит ли?
– В общем, как удобно, так и кушайте, Александр Васильевич, – подбодрила его Ирина.
Любитель еды «по-простому» взял круассан рукой и откусил, уронив золотистые крошки на скатерть.
– Угу…орово, …усная булка, – удовлетворенно проговорил с полным ртом, запил вином и потянулся за следующим круассаном.
Воцарилось молчание. Ирина отпила глоток вина и тоскливо посмотрела в окно. Целый день она водила и возила Серегина по городу и до сих пор не знала, как разговорить и вызвать на откровенность? Точнее, знала, но боялась признаться себе самой, что не может найти другого способа.
«Неужели придется ложиться с подонком в постель? – подумала она, поглядывая на жующего спутника. – Ах, Софи, Софи…» – вдруг вспомнила старшую сестру Леночки – неотразимую светскую львицу и неутомимую приверженку Эроса, одного взгляда которой было достаточно, чтобы мужчины, безропотно поджав лапки, двинулись за ней куда угодно, как крысы на звук волшебной дудочки. Последний раз с Софи она виделась в девятнадцатом году. Тогда, после долгих мытарств, очутились в Одессе, куда, как выяснилось, очень кстати перебросили для укрепления местной «чрезвычайки» одного из Софочкиных ухажеров. Здесь, на берегу моря, под ласковым южным небом, Ирине даже показалось, что все самое страшное позади, что ничего с ней уже случиться не может. Софи со своим «папочкой», как она его называла, жили отдельно, в доме на Французском бульваре, а так как условием «папочки» было полное отсутствие видимых контактов девушек с Софи, то они с Леночкой поселились отдельно, недалеко от набережной, сняв крохотную комнатку в квартире у неопрятной, непрерывно брюзжащей особы неопределенного возраста, которая подрабатывала стиркой белья для товарищей из местной ЧК, присланных сюда из разных губерний России для борьбы с контрреволюцией и бандитизмом на Юге. Чекистское белье хозяйка стирала с таким остервенением, будто хотела протереть до дыр, при этом без умолку разговаривала сама с собой, в основном причитая и бормоча что-то недовольным голосом. Ворчание прекращалось только поздно ночью, когда хозяйка, вконец измученная стиркой и собственным брюзжанием, мгновенно засыпала, однако и во сне время от времени она вскрикивала что-то про гадов проклятых, которые «лазют тут и лазют», и желала передохнуть как белым, так и красным. Ирину хозяйка невзлюбила сразу. «Буржуазка», как хозяйка ее называла, была слишком брезглива и на многие проявления простой, «народной», как она говорила, жизни реагировала неправильно – приступами тошноты или позывами к рвоте. Подумаешь, вши в тюках с бельем, подумаешь, тараканы в доме или алюминиевая миска скользкая да рыбой воняет!
В конце концов, девушки переехали в другую квартиру, которую им при помощи «папочки» подобрала Софи. Квартирка была маленькая, но сравнительно чистая, а главное, кроме них, там никого не было. День был загружен – надо было постоять в очереди за керосином несколько часов, потом бежать на другой конец города за хлебом, затем – уборка, стирка, куча мелких дел. Софи вскоре помогла и с питанием, пристроив их в столовую, где можно было за восемнадцать рублей поесть суп или борщ без мяса и «гречаную» или пшенную кашу с куском хлеба. Правда, деньги постепенно кончались, вещи для продажи тоже, и страшно было подумать, как придется жить дальше.
Софи грустила. У «папочки» было слишком много работы. Если в Москве была на время отменена смертная казнь, то Украинская Социалистическая Советская Республика воспользовалась своей самостийностью – из Харькова пришло разъяснение, что все это к Украине не относится, здесь, мол, продолжается контрреволюция и посему террор должен продолжаться. Располневшая Софи со знанием дела просвещала подруг. «Одесса – гнездо воров и налетчиков! – важно сообщала она, непрерывно что-то жуя. – Задача момента – беспощадно убивать уголовных. Белым офицерам объявлены сроки, кто сам заявится – тому будет смягчение». «Папочка» то и дело оставлял ее, уезжая по «зову долга» и умоляя лишь об одном – прекратить беситься «с нравственного жиру».
Леночка, занимавшаяся поиском работы, по вечерам рассказывала собранные ею за день слухи. То вся Одесса говорила, что украинцы где-то рядом. Затем украинцы оказывались румынами, превратившимися в каких-то союзников, а затем не то в сербов, не то в болгар. После болгар пришла очередь поляков, затем немцев…
Деньги все-таки кончились, пришлось достать остатки «деникинских» тысячерублевок-«колокольчиков», которые, несмотря на официальное запрещение, котировались на подпольной бирже Одессы. Но и их хватило ненадолго. От голода, даже не подозревая об этом, девушек спас нарком просвещения Луначарский. Спасительным стал его циркуляр, в котором предписывалось для развития у рабочих и солдат гуманных чувств и смягчения классовой ненависти обратиться к образованным лицам с предложением читать различного рода лекции с предоставлением свободы в выборе тем. Денег за лекции не платили, но выдававшийся продовольственный паек позволял выжить. Слушателям особенно нравилось после лекции под аккомпанемент Ирины, игравшей на фортепьяно, петь любимую революционную песню солдат и матросов про Стеньку Разина. Когда храбрый атаман бросал княжну, а посему буржуйку, за борт, стены дрожали от радостных криков.
Правда, огорчали постоянные Леночкины хвори. У нее была какая-то странная легочная болезнь – никто не мог поставить диагноз, а следовательно, и вылечить. В довершение всего Софи завела «шикарный» роман с бывшим атаманом казачьего войска Степаном Терским и, заявившись однажды поздним вечером к ним на квартиру, бодро сообщила: «Девочки, я влюбилась, а мой «папочка» завтра возвращается из Киева и меня, конечно, убьет. Я должна срочно бежать. И вам здесь тоже оставаться нельзя. Надеюсь, вы готовы? – вопросительно посмотрела на онемевших от неожиданности подруг. – Что вы на меня так смотрите? Ах да, вас интересует, какой он, мой Степан, – мечтательно улыбнулась. – Не поверите, такого у меня еще не было, – закатила глаза. – Он этакая смесь Распутина, Троцкого и Толстого…»
«Господи, а Толстой-то здесь при чем?» – закашлялась Леночка.
«Ах, Ленуся, милая, как ты не понимаешь, это так чудесно, когда все это вместе – и Распутин, и Троцкий, и
