— Михаил, вы знаете, что я всеми силами души стремлюсьосвободиться от моей «личной истории». Еще совсем недавно я считал бы, что кудаудобней и легче совершить эту поездку с вами — с человеком, знающим и регион, иместные обычаи, и возможные опасности. Но теперь я знаю, что должен в одиночкуразмотать нить Ариадны и выйти из лабиринта, в который попал. Моя жизньизменилась, мне кажется, я помолодел на десять, а то и на двадцать лет — иэтого достаточно, чтобы отправиться на поиски приключения.

— И когда же вы намерены отправиться?

— Как только получу визу. Через два-три дня.

— Да пребудет с вами Госпожа. Голос говорит мне, что времяпришло. Если передумаете, дайте знать.

***

«Новые варвары» разлеглись на полу, собираясь поспать. Подороге домой я размышлял о том, что жизнь человека моего возраста оказаласькуда веселей, чем я представлял: всегда можно вновь стать молодым и безумным. Ябыл так погружен в свои мысли, что не сразу заметил, а заметив — удивился, чтопрохожие не уступают мне дорогу, не отводят глаза, боясь повстречаться со мнойвзглядом. Никто вообще не обращал на меня внимания, и мне это нравилось, игород вновь стал прежним — и можно было понять короля Генриха IV, который,когда его бранили за то, что он изменил своей вере и женился на католичке,ответил: «Париж стоит обедни».

Париж стоит гораздо большего. Перед моим мысленным взоромпредстали религиозные бойни, кровавые ритуалы, короли и королевы, музеи, замки,художники, которые страдали, писатели, которые напивались, философы, которыекончали с собой, военные, которые замышляли покорить весь мир, предатели,которые одним движением руки свергали династию, истории, которые позабылись, атеперь опять воскресли в памяти — и рассказываются на новый лад.

***

Впервые за очень долгое время я, переступив порог моегодома, не присел к компьютеру проверить почту и срочно послать ответ. Ничегосрочного. Я даже не пошел убедиться, что Мари спит, ибо знал, что она лишь притворяетсяспящей.

Я не включил телевизор посмотреть ночные новости, потому чтоновости эти я знал с детства: одна страна угрожает другой, кто-то кого-топредал, экономика переживает упадок, Израиль и Палестина за протекшие пятьдесятлет так и не пришли к соглашению, еще один взрыв, еще один ураган оставилтысячи людей без крова.

Я вспомнил, как утром, поскольку террористических актов неслучилось, в виде главной новости преподносили переворот на Гаити. Какое мнедело до Гаити?! Какое отношение это имеет ко мне, к моей жене, к ценам на хлебв Париже, к племени Михаила? Как можно истратить пять драгоценных минут жизнина то, чтобы слушать о мятежниках и президенте, смотреть на уличныеманифестации, репортажи о которых крутят бессчетное количество раз и преподносяткак важнейшее событие в истории человечества. Переворот на Гаити! И я верил! Идосматривал до конца! Нет, в самом деле, дуракам следует выдавать особыеудостоверения личности, поскольку именно дураки поддерживают коллективнуюглупость.

Я открыл окно, впустив в комнату ледяной ночной воздух,разделся, убеждая себя, что смогу вытерпеть стужу, и некоторое время стоял, нио чем не думая, чувствуя лишь, что мои ноги попирают пол, глаза устремлены наЭйфелеву башню, уши слышат собачий лай, завывание сирен, человеческую речь, вкоторой, впрочем, не мог разобрать ни слова. Я не был в эти мгновения самимсобой — и никем другим. И это было прекрасно.

***

— Ты сегодня какая-то странная.

— То есть?

— Грустная.

— Да нет, я не грустная. Все хорошо.

— Сама знаешь, что говоришь не правду: ты грустишь из-заменя, но не решаешься сказать.

— С чего бы мне грустить?

— С того, что я пришел вчера поздно и пьяным. Ты даже неспросила, где я был.

— А мне не интересно.

— Как это «не интересно»? Разве я не сказал вчера, чтособираюсь встретиться с Михаилом?

— И встретился?

— Встретился.

— Тогда о чем же я должна была тебя спросить?

— А тебе не кажется, что, когда человек, которого, по твоимсловам, ты любишь, возвращается далеко за полночь, следует хотя быпоинтересоваться, что случилось?

— А что случилось?

— Ничего. Я проводил время с ним и его друзьями.

— Вот и славно.

— Ты не веришь в это?

— Разумеется, верю.

— Похоже, ты меня разлюбила. Ты не ревнуешь. Тебе всебезразлично. Это что же, нормально — являться домой в два часа ночи?

— Не ты ли столько раз уверял, что ты — свободный человек?

— Конечно, свободный.

— Значит, возвращение в два часа ночи — нормально. Если бы ябыла твоей матерью, то, наверное, забеспокоилась бы, но ты — взрослый мужчина,не так ли? Мужчинам не стоит вести себя так, чтобы женщины относились к ним какк детям.

— Да я не об этом говорю, а о ревности.

— Тебе хотелось бы, чтобы я устроила за утренним кофе сценуревности?

— Нет, пожалуйста, не надо — соседи услышат.

— До соседей мне дела нет: я не стану скандалить потому, чтосовершенно не хочу. Мне было нелегко, но в конце концов я усвоила то, что тысказал мне в Загребе, и теперь пытаюсь привыкнуть к этому. Но если тебе этодоставит удовольствие, я могу изобразить, что ревную, злюсь, схожу с ума отбеспокойства.

— Какая ты странная... Я начинаю думать, что ничего не значудля тебя.

— А я начинаю думать, что ты забыл — в соседней комнате тебяждет журналист, и наш разговор его не касается.

***

Ах да, журналист. Надо включить автопилот, потому что янаперед знаю, какие вопросы он задаст. Знаю, с чего начнется интервью(«Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... каков ее главный посыл?»),знаю, что отвечу («Если б я хотел ограничиться посылом, то написал бы не книгу,а одну фразу»).

Знаю, он спросит, как я отношусь к критике, которая обычносо мной не церемонится. Знаю, каким вопросом он завершит беседу («А вы пишетечто-нибудь новое? Каковы ваши творческие планы?») и что я ему на это отвечу(«Пока это — секрет»).

И начало не сулит неожиданностей:

— Хотелось бы поговорить о вашей новой книге... Каков ееглавный посыл?