Румянец залил ее щеки. Она скатала клубочек светлых волос,вынутых из щетки, и уронила его в заросли папоротника рядом с собой, где онпропал среди разлапистых темных листьев.

– И ты можешь это сделать? – спросила она.

– Мы вместе можем это сделать, Роуан. Ты способнавидеть и чувствовать многое.

– Поговори со мной для начала.

– Как пожелаешь. Но ты жаждешь меня, Роуан.

– А ты видишь Майкла? Знаешь, где он сейчас?

– Да, Роуан, я его вижу. Он сейчас в своем доме –разбирает горы вещей. Он погружен в воспоминания и радостные предчувствия. Егопоглощает желание вернуться к тебе. Он думает только о тебе. А ты раздумываешьнад тем, как бы предать меня, Роуан. Ты собираешься рассказать своему другуЭрону, что видела меня. Ты мечтаешь о предательстве.

– И что меня остановит, если я захочу поговорить сЭроном? Что ты можешь сделать?

– Я люблю тебя, Роуан.

– Ты не сумеешь держаться от меня вдали теперь, самзнаешь. Ты придешь, если я позову.

– Я хочу быть твоим рабом, Роуан, а не врагом.

Она поднялась, устремив взгляд на ажурную крону оливковогодерева, сквозь которую проглядывали лоскутки бледного неба. Бассейн показалсяей огромным прямоугольником клубящегося голубого света. Дуб, росший неподалеку,раскачивался на ветру, и ей снова показалось, что воздух меняется.

– Не приближайся ко мне.

Последовал неизменный вздох, так красноречиво говоривший оболи. Роуан сомкнула веки. Где-то вдалеке все-таки плакал ребенок. Она яснослышала. Звук, похоже, доносится откуда-то из больших безмолвных домов, которыеоколо полудня кажутся заброшенными.

Роуан прошла в особняк, гулко стуча каблуками по полу, ивзяла из шкафа в холле плащ – вполне достаточно, чтобы укрыться от холода.

Потом она целый час бродила по тихим, пустынным улицам. Временамией кивали редкие прохожие. Или подходила к забору собака, чтобы она еепогладила. Или с ревом проносилась машина.

Она старалась не думать ни о чем и не паниковать – простоконцентрировать внимание на стенах, поросших мхом, на кустах жасмина возлеоград. И всеми силами пыталась побороть желание вернуться домой. Но ноги самивывели ее на знакомую улицу, и вскоре она уже вновь стояла перед собственнымиворотами.

Рука подрагивала, когда она вставила ключ в замок. В дальнемконце зала, в дверях столовой стоял он и смотрел на нее.

– Нет! Не появляйся, пока я не позову! –Ненависть, которую она в этот момент испытывала, вместе с восклицаниемвырвалась вперед, как луч фонаря.

Видение исчезло, а в ноздри ей внезапно ударил едкий запах.Она закрыла рот рукой. В воздухе опять возникло слабое волнообразное движение.Затем оно исчезло, и в доме все успокоилось.

А потом снова возник этот звук – плач ребенка.

– Это ты делаешь, – прошептала она.

Звук исчез. Она поднялась по лестнице в свою комнату.Постель была аккуратно убрана, вещи разложены по местам. Портьеры задвинуты.

Роуан заперла дверь, сбросила туфли и, опустившись напокрывало под белым балдахином, закрыла глаза. У нее не осталось сил бороться сискушением… Воспоминания об удовольствиях прошлой ночи обжигали, как адскоепламя, причиняя боль. Она уткнулась лицом в подушку, пытаясь одновременно ивспомнить и забыть; тело ее при этом то напрягалось, то становилось совершеннобезвольным.

– Ладно, иди сюда, – прошептала она.

И тут же ее обволокло что-то мягкое, жуткое, неуловимое. Онапопыталась понять, что чувствует. Нечто прозрачное и огромное, превращенное вживую ткань, как он это сам называл, собиралось из частиц и становилось всеболее плотным – так собирается пар, прежде чем превратиться в воду, иуплотняется вода, прежде чем превратиться в лед.

– Хочешь, я приму какой-то облик? Хочешь, я создамиллюзию?

– Нет, пока не надо, – прошептала она. –Оставайся таким, как есть и каким был раньше, столь же сильным.

Она сразу почувствовала ласковые прикосновения к своимколеням, стопам. Чуткие пальцы скользили по тонкому нейлону, а затем однимрезким движением разорвали его, и обнаженные ноги охватила приятная щекотка –кожа словно задышала.

Платье на Роуан расстегнулось, словно пуговицы самивыскальзывали из петелек.

– Да, так. Пусть это снова будет насилие, –прошептала она. – Будь грубым, безжалостным… и не торопись.

Внезапно ее опрокинули на спину, голову прижали к подушке.Платье было сорвано, невидимые руки заскользили вниз по животу. Что-то твердое,как зубы, впилось в ее тело, ногти оставляли царапины на икрах ног.

– Да! – вскричала она, стиснув зубы. –Действуй жестко.

Сколько прошло дней и ночей? Она действительно не знала. Настоле в холле накопились невскрытые письма. То и дело принимался звонитьтелефон – она не отвечала.

– Да, но все-таки кто ты? Что за всем этим скрыто?Какова твоя сущность?

– Я уже говорил: такие вопросы не имеют для менязначения. Я повинуюсь твоему желанию и могу быть кем угодно.

– Меня это не устраивает.

– Кем я был раньше? Фантомом. И меня это вполнеустраивало. Не знаю, откуда взялась способность полюбить Сюзанну. Ее гибель накостре помогла мне понять, что такое смерть. Она всхлипывала, когда ее волоклик шесту, и до последнего момента не верила, что они решатся сотворить с нейтакое. Моя Сюзанна была как дитя: взрослая женщина, она так и не сумела постичьвсю глубину человеческого зла. А мою Дебору принудили стать свидетельницейсожжения матери. И если бы я тогда поднял бурю, пламя костра поглотило бы ихобеих.

Но и в предсмертной агонии Сюзанна оставалась мне верной –ради Деборы. Она потеряла рассудок и билась головой о шест. Даже селян объялужас. Грубые, глупые смертные явились туда пить вино и веселиться, пока онабудет гореть. Даже они не смогли вынести ее криков. И тогда я увидел, какпрекрасную плоть и кровь, дарованную ей природой, пожирает огонь, словно сухуюсолому на объятом пожаром поле. Я видел, как ее кровь стекает по ревущимполеньям. Моя Сюзанна… В расцвете молодости, полная сил, она сгорела, каквосковая свеча, ради развлечения стада тупых селян, собравшихся жарким днем наплощади.

Кто я? Я тот, кто оплакивал Сюзанну, в то время как никтодругой не пролил ни слезинки. Я тот, кто испытывал бесконечные муки, в то времякак даже Дебора стояла, онемев, и смотрела, как корчится в огне тело ее матери.